Нежная добыча - Пол Боулз

В конце концов, едва пастор ощутил в своей аудитории нарастающее беспокойство (хотя следовало признать — открыто они его не выражали), он поставил «Сынка». По реакции нетрудно было угадать: этот номер оказался у слушателей менее популярным.

Напряженное предвкушение, появившееся на лицах в самом начале пластинки, вскоре спало, сменившись обычным, не таким бурным наслаждением. Когда сторона закончилась, Николас вновь поднялся, торжественно воздел руку и произнес:

— Хорошо. Но другая музыка красивая больше.

Пастор вкратце подвел итог и, прокрутив «Сумасшедший ритм» еще раз, объявил, что служба закончена.

Таким образом «Сумасшедший ритм» стал неотъемлемой частью еженедельной проповеди пастора Дау. Через несколько месяцев старую пластинку так заездили, что он постановил: крутить ее на каждой службе только раз. Паства смирилась с его экономией без охоты. Люди начали жаловаться, а Николаса отправили на переговоры.

— Но музыка старая. Если я использую всю, больше не будет, — объяснил пастор.

Николас недоверчиво улыбнулся:

— Ты так говоришь. А сам не хочешь, чтобы у нас была музыка.

На следующий день, когда пастор читал, сидя в тени патио, Матео объявил, что Николас пришел опять: индеец вошел через кухню и, судя по всему, уже успел поговорить там с прислугой. Пастор неплохо научился распознавать выражения лица Николаса; то, которое он видел сейчас, говорило, что его ждут новые поборы.

Николас начал почтительно.

— Сеньор, — сказал он, — ты нам нравишься, потому что ты дал нам музыку, когда мы тебя попросили. Теперь мы все хорошие друзья. Мы хотим, чтобы ты дал нам соль.

— Соль? — изумленно воскликнул пастор Дау. — Зачем?

Николас добродушно рассмеялся, давая понять, что пастор наверняка так шутит. Он сделал вид, что лижет что-то.

— Есть, — сказал он.

— А, ну да, — пробормотал пастор, припоминая, что у индейцев каменная соль — редкость и роскошь. — Но у нас нет соли, — быстро ответил он.

— Есть, сеньор. Там. — Николас показал на кухню.

Пастор встал. Он был полон решимости покончить с этим торгом, который считал деморализующим элементом в своих официальных отношениях с населением деревни. Поманив рукой Николаса, он прошел на кухню и позвал:

— Хинтина, покажи мне нашу соль.

В помещении стояло несколько слуг, среди них — Матео. Именно он открыл низкий буфет, где обнаружилась большая куча сероватых брикетов. Пастор изумился еще больше.

— Столько соли? — вскрикнул он. — Cómo se hace?

Матео спокойно объяснил, что все это они привезли с собой из Окосинго.

— Для нас. — И он оглядел остальных.

Пастор Дау ухватился за такое объяснение, надеясь, что это намек, и относиться к нему можно как к намеку.

— Конечно, — сказал он Николасу. — Это для моего дома.

Но, похоже, на Николаса не подействовало.

— У тебя хватит на всю деревню, — заметил он. — Через два воскресенья ты можешь получить еще из Окосинго. Так все будут очень счастливы все это время. Все будут приходить каждый раз, когда ты будешь говорить. Ты даешь им соль и играешь музыку.

Пастор Дау почувствовал, что его слегка затрясло. Он знал, что возбужден, поэтому изо всех сил постарался, чтобы голос звучал естественно:

— Я решу, Николас, — сказал он. — До свидания.

Было ясно, что индеец никоим образом не расценил эти слова как прощание. Он ответил:

— До свидания, — оперся на стену и позвал: — Марта!

Из теней в углу выскользнула девочка, чье присутствие на кухне пастор только что осознал. В руках она держала что-то похожее на крупную куклу и очень ласково ворковала над ней. Шагнув в яркий дворик, пастор поразился, насколько фальшиво выглядит эта картинка, а потому развернулся и опять хмуро заглянул в кухню. В дверях он и застыл на миг в движении, не сводя глаз с маленькой Марты. Кукла, завернутая в истасканную тряпку, в заботливых руках ребенка конвульсивно дергалась.

Раздражение еще не покинуло пастора; а может, он выказал бы его и вне зависимости от обстоятельств.

— Что это? — с негодованием рявкнул он.

Сверток снова задергался, как бы отвечая ему, край тряпки откинулся, и пастору открылось что-то похожее на карикатуру в комиксах: волк из «Красной шапочки» выглядывает из-под бабушкиного ночного чепца. И вновь пастор Дау вскричал:

— Что это?

Николас, слегка развеселившись, отвлекся от беседы и велел Марте поднять сверток, чтобы сеньор мог получше разглядеть. Так она и поступила — развернула свою пеленку и всеобщим взорам предстал шустрый юный крокодильчик; его так или иначе удерживали на спине, и он, конечно, противился подобному обращению, ритмично загребая воздух крохотными задними лапами. Вместе с тем, его довольно продолговатое лицо, похоже, улыбалось.

— Боже милостивый! — по-английски вскричал пастор. Зрелище поразило его своей странной постыдностью. Во взбудораженной крошечной рептилии с обернутой в тряпку головой таилась какая-то непристойность, однако Марта все равно протягивала тварь пастору на осмотр. Он коснулся гладких чешуек на брюхе аллигатора и отдернул руку со словами:

— Ему следует связать челюсти. Он ее укусит.

Матео рассмеялся:

— Она проворная, — и добавил что-то Николасу на своем диалекте. Тот согласился, и оба опять расхохотались. Пастор потрепал Марту по голове, когда девочка опять прижала зверя к груди и принялась его нежно баюкать.

Николас не спускал с пастора глаз.

— Тебе нравится Марта? — серьезно спросил он.

Мысли пастора вернулись к соли.

— Да, да, — ответил он с наигранным воодушевлением занятого человека. Потом ушел к себе в спальню и захлопнул дверь. Лежать на узкой койке днем — все равно что лежать на ней ночью: в деревне гавкают те же собаки. А сегодня еще и ветер за окном дует. Если он проникал в комнату, время от времени колыхался даже полог противомоскитной сетки. Пастор пытался решить, уступать Николасу или нет. А когда его обуял сон, он подумал: «В конце концов, какой принцип я защищаю, не уступая им? Им хочется музыки. Им хочется соли. Они научатся хотеть Бога». Эта мысль расслабила его, и он уснул под лай собак и визг ветра за окном.

Ночью тучи скатились с гор в долину, а когда рассвело — никуда не делись, насаженные на высокие деревья. Те редкие птицы которых еще можно было услышать, пели словно под самым потолком огромной залы. Влажный воздух был вязок от древесного дыма, но из деревни шум не доносился: между нею и миссией залегла стена туч.

Не вставая с постели, пастор слышал уже не ветер за окном, а тягучие капли воды, падавшие с карнизов на кусты. Некоторое время он полежал без движения, убаюканный приглушенной болтовней прислуги на кухне. Затем подошел к окну и выглянул в серость. И ближайших деревьев не разглядеть; тяжко пахло землей. Пастор оделся, вздрагивая, когда влажная ткань волоклась по коже. На столе лежала газета: