"Мессершмитты" над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф

Стоная, я заставил себя встать и, держась одной рукой за спину, с трудом перегнулся в кабину. Я использовал обычный переключатель, и рация включилась. Прижимая одной рукой к горлу ларингофон, другой я работал с кнопкой передатчика на ручке управления.

– «Одиссей-один» вызывает «Одиссея»…

Никакого ответа.

– «Одиссей-один» – «Одиссею». Сел на «на живот» к югу от Этны. Пожалуйста, прилетайте…

Очевидно, рация была непригодна для использования. Действительно, было бы чудом, если она пережила тяжелейший удар. Я выключил ее и медленно преодолел сотню метров до края поля, где несколько чахлых деревьев отбрасывали небольшую тень. Когда я вступил в высокую сухую траву, во все стороны поднялись рои маленькой саранчи, облепившей мои ботинки и нижнюю часть брюк. Я отпрянул с отвращением и потряс ногами, чтобы избавиться от вредителей. Тень была и в другом месте – выше, под изгородью например.

Если бы только не эта адская жара! Но они вскоре меня найдут. Я задался вопросом, бомбили ли Джербини. К этому моменту они, вероятно, готовились к следующему вылету.

Тем временем я нашел пятно тени у подножия оливкового дерева, расстегнул рубашку до живота, надвинул кепку на глаза и погрузился в дремоту.

Я наполовину спал, когда услышал звон металла о металл, сопровождаемый мужскими голосами. Открыв глаза, я увидел около самолета двух сицилийцев в грязных белых рубашках и черных брюках. Они вытаскивали из кабины парашют.

– Эй! – закричал я.

Они вздрогнули, после чего я поднял пистолет «Вери» и снова закричал. Сицилийцы посмотрели в моем направлении, но, похоже, хотя и слышали мой крик, еще не разглядели меня в тени оливкового дерева. Только когда они медленно выпрямились, я увидел два длинноствольных дробовика, прислоненных к фюзеляжу. Взяв свое оружие, они подошли ко мне и остановились, не произнеся ни слова. В них не было ничего особенно грозного. В глазах старшего из этих двоих читалось дружелюбие. Это был худой, беззубый человек с костлявыми руками, на которых заметно выделялись вены. Молодой – ему было не больше тринадцати или четырнадцати – внимательно смотрел круглыми, удивленными глазами на чужого летчика.

– Buon gorno[82].

– Buon gorno.

– Tedesco[83]?

– Si, Tedesco.

Они сели около меня в тени. На мгновение я подумал, что было бы любопытно узнать, что бы они сделали, ответь я «Inglese»[84] или «Americano»[85]. Но в этот момент мальчик показал на две фигуры, которые двигались к разрушенному самолету. Затем я услышал своеобразный звук двигателя «шторьха». Да, это был «шторьх», он кружился над склоном, который поднимался к вершине Этны, покрытой редкой растительностью. Я выстрелил красную сигнальную ракету, и уже вскоре медленно летящий самолет выполнял вираж над полем, ища подходящее место для посадки.

Он остановился около «сто девятого», и из него выбрались Бахманн и мой старший механик фельдфебель Шварц. Оба самолета были немедленно окружены любопытными зрителями разных возрастов. Каждый житель соседних деревень должен был видеть происходящее. Без сомнения, мы устроили долгожданное развлечение этим людям, которые собирались вокруг нас, громко разговаривая и жестикулируя. У меня было такое чувство, что совсем скоро они увидят «очень много войны».

– Мне жаль, господин майор, – сказал Бахманн, – что я потерял вас из виду… Вы атаковали так внезапно…

– Да, Бахманн, это точно не был шедевр боевой подготовки или взаимодействия. На вас висит ответственность за то, что случилось.

– Сбили Бесенка. Все произошло так неожиданно – возникло всеобщее замешательство…

Он запнулся. Что он еще мог сказать? Снова ушел один из самых молодых. Отвернувшись, я тоже молчал.

Шварц уже начал демонтировать с самолета оборудование. Мы решили снять и забрать с собой рацию и часы. Шварц должен был остаться около обломков, пока мы с воздуха разведаем маршрут, по которому мог бы проехать эвакуационный автомобиль.

Боль в спине возникла снова, едва я поднялся на пару сантиметров. Меня мучила жажда, пот лился по мне ручьем. Как обычно, кабина «шторьха» походила на духовку. Было 2 часа пополудни, когда мы взлетели. «Шторьх» поднялся над сухим полем, оставив на земле после нашего короткого разбега облако пыли. Наше движение сквозь воздух принесло некоторое облегчение жары. Указатель температуры масла показывал максимально допустимое значение, но я не имел никакого желания подниматься в более прохладный слой воздуха, так как там мы были бы во власти «спитфайров» и «киттихауков».

Мы, вероятно, находились в 50 километрах от Джербини. До горизонта простиралась равнина с полями желтого жнивья. Видимость была не очень хорошей, воздух дрожал от жары. Я пытался найти какие-нибудь наземные ориентиры, когда Бахманн внезапно затряс меня за плечо и завопил в ухо:

– Они атакуют Джербини! Они бомбят…

Тогда и я тоже увидел коричневые фонтаны земли. Казалось, что вся равнина неожиданно пришла в жуткое движение. Аэродром истребителей-бомбардировщиков перепахивался бомбами, и на землю, очевидно, опустился настоящий ад. Когда я приблизился к нашей собственной взлетно-посадочной площадке, она была полностью закрыта завесой пыли. Мы не могли определить, находились ли наши истребители в воздухе, но садиться теперь было безумием. У меня имелось достаточно топлива, чтобы достигнуть Трапани, куда эскадра должна была прибыть тем же вечером. Но Шварц ждал около моего разбитого самолета у подножия Этны и останется там, пока не прибудет помощь.

Приняв решение, я повернулся к Бахманну.

– Летим в Трапани! – прокричал я. – Мы позвоним по телефону в штаб инспектора истребительной авиации относительно эвакуации моего самолета и попросим их позаботиться о Шварце.

Я развернул «шторьх» в северном направлении, чтобы пересечь горы и достичь побережья. Только там, летя на малой высоте над шоссе в Трапани, мы были в безопасности от вражеских истребителей.

Поглядев назад, я увидел, что расползавшееся коричневое облако пыли, подобно одеялу, накрывало равнину. Из него появлялись грибовидные столбы сине-черного дыма от горящих самолетов.

Я пролетел над выжженным склоном горы, а затем поднял «шторьх» к голым скалам и гребню. Полуденная жара вызывала чрезвычайно сильные турбулентные потоки, так что я должен прикладывать большие усилия, чтобы сохранять управление. Справа от нас высился снежный конус вулкана. Затем земля круто шла вниз в виде восхитительного лесного склона, который резко обрывался там, где начиналось глубокое синее море. Я достиг побережья около Чефалу, узнаваемого по своим характерным утесам, и на малой высоте летел на запад, к Палермо. Воздух был теперь спокоен; двигатель монотонно гудел, и горячее полуденное солнце било нам в глаза через плексиглас кабины. Я подвигался на своем жестком сиденье, пробуя преодолеть усталость. Но члены моего тела были столь же тяжелы, как и голова, в глазах от жары и перенапряжения поплыли цветные круги. Я был на ногах с четырех утра.