CITY - Алессандро Барикко

— Это вы продаете подержанный прицеп-дачу, модель «Пагоде» семьдесят первого года выпуска, в хорошем состоянии, цена подлежит обсуждению, обмен исключен?

Не очень понимая почему, профессор Бандини смутился, как если бы ему принесли зонтик, забытый в зале для порнофильмов.

— Да, это я.

— Можно его посмотреть? То есть прицеп, можно посмотреть прицеп?

— Я читаю лекцию.

Кажется, только тогда Шатци обратила внимание на студентов, заполнявших аудиторию.

— О-о.

— Вам нетрудно подойти позже?

— Конечно, извините, я могу чуть-чуть подождать, можно, я присяду здесь, вы не против? Вдруг я узнаю что-то для меня нужное.

— Пожалуйста.

— Спасибо.

В мире полно ненормальных, сказал себе профессор Бандини. Потом возобновил лекцию с того места, на котором его прервали.

Обычно, утверждал он, порч, или веранда, расположен вдоль фасада дома. Он состоит из навеса различной ширины — но редко больше четырех метров — и поддерживается рядом опор, прикрывая сверху террасу, которая приподнимается над землей на высоту от двадцати до ста пятидесяти сантиметров. Картину дополняют водосток и ступеньки для подъема на террасу. С чисто архитектурной точки зрения, порч представляет собой довольно незначительное развитие классической идеи фасада, соединяющей в себе бедность мелкого собственника и его стремление к убогой роскоши. С точки зрения психологической или даже нравственной, речь, напротив, идет о феномене, который ставит меня в тупик и который, после тщательного размышления, выглядит трогательным и отталкивающим одновременно, но в любом случае эпифаническим. От греческого epiphaneia, откровение.

Шатци согласилась легким кивком головы. И действительно, на Дальнем Западе почти у всех была веранда перед домом.

Анормальность порча — продолжал профессор Бандини — разумеется, в том, что он расположен как бы внутри дома, но в то же время и снаружи. В некотором роде это удлиненный порог: уже не часть дома, но еще не угрожающий внешний мир. Это нейтральная зона, где идея защищенного места — каждый дом призван быть свидетельством и воплощением этой идеи — выходит за пределы собственного определения и предлагает себя вновь и вновь, почти беззащитная, словно посмертный отпор натиску открытого пространства. В этом смысле порч — по преимуществу царство слабости, мир в состоянии равновесия, идея в изгнании. Не исключено, что эта самая слабость и составляет его очарование: человек склонен привязываться к местам, как бы напоминающим о его собственной хрупкости, о том, что он — существо обнаженное и пограничное.

В частных беседах профессор Бандини подводил итог своим рассуждениям фразой, которую считал неосторожным произносить публично, но представлявшей, по его мнению, счастливый синтез всех его размышлений. «Люди владеют домами; но они суть веранды». Он попробовал однажды сообщить об этом жене, но та хохотала, пока ей не стало плохо. Результат: жена бросила профессора ради переводчицы на двадцать два года старше ее самой.

Все же любопытно — излагал далее профессор Бандини, — что определение «царства слабости» исчезает, как только порч перестает быть неодушевленным архитектурным объектом и в нем поселяются люди. На веранде среднестатистический человек живет спиной к дому, в сидячем положении, и более того — сидя на кресле, снабженном специальным механизмом, чтобы качаться. В известных случаях, с ослепительной точностью дополняя картину, человек держит на коленях заряженное ружье. И всегда смотрит прямо перед собой. А теперь возвратимся к ощущению хрупкости, которое оставляет порч как чистый архитектурный объект: стоит лишь обогатить его присутствием человека — он сидит спиной к дому и качается в кресле с заряженным ружьем на коленях, — хрупкость явно уступает место силе, надежности, решительности. Можно даже утверждать, что порч перестает быть мимолетным эхом дома, к которому приставлен, и становится отчетливым выражением того, что дом едва лишь очерчивает: защищенное место, решение теоремы, которую дом всего лишь формулирует.

Шатци особенно понравились слова про заряженное ружье.

В конечном счете — развивал свою мысль профессор Бандини — этот человек вместе с порчем образуют светскую, но притом священную, икону, прославляющую право человеческой особи обладать своим собственным местом, право, недоступное тому, кто просто существует. Более того: эта икона прославляет претензию человеческой особи на то, чтобы иметь возможность защищать это место оружием методичной слабости (кресло-качалка) или материально подкрепленной смелости (заряженное ружье). Вся человеческая судьба заключена в этом образе. Поскольку именно так выглядит положение, предназначенное человеку: быть лицом к миру, имея за спиной самого себя.

Профессор Бандини не только провозглашал это на лекциях, но и верил в это — он попросту считал, что все так и происходит, он считал так даже в ванной комнате. Он и вправду полагал, что человек находится на веранде собственной жизни (а значит, изгнан из самого себя) и что это — единственно доступный ему способ защищать свою жизнь от мира, поскольку стоит ему вернуться в себя (то есть стать самим собой), как дом станет ненадежным убежищем посреди моря пустоты и будет качаться на волне Открытого Пространства, убежище превратится в гибельную ловушку, вот почему человек так стремится выйти на веранду (и значит, из самого себя), расположившись в том самом месте, где сумеет остановить нашествие мира, спасти по крайней мере идею собственного дома — хотя бы тем, что примирится с его непригодностью для жилья. Мы владеем домами, но мы суть веранды, полагал он. Он смотрел на людей и видел в их трогательной лжи поскрипывание кресла-качалки на пыльных досках порча; а вспышки надменности и утомительного самоутверждения, скреплявшие печатью указ о вечном изгнании — его и всех остальных, — были не чем иным, как забавными заряженными ружьями. Грустная история, если вдуматься, но и трогательная, потому что профессор Бандини все-таки был способен испытывать теплые чувства к себе и к другим, а также сочувствие к окружавшим его верандам

было что— то бесконечно достойное в этом вечном колебании на пороге дома, на шаг впереди себя самого

ночи, когда поднимается яростный ветер истины, и наутро тебе остается лишь чинить навес своей лжи, с несокрушимым терпением, но когда вернется моя любовь, все опять встанет на свои места, мы будем вдвоем смотреть на закат и пить подкрашенную воду или если кто-то, не выдержав, просил тебя сесть перед ним и открыть душу, ничего — совсем ничего — не утаивая, ты понимал тогда, что вы сидите на веранде, но он не затащит тебя в дом, он не входил туда сам уже много лет, и, как ни странно, вот почему он сидел перед тобой и, не выдержав, этими вечерами, когда воздух холоден, а мир словно куда-то удалился, ты вдруг кажешься себе смешным, там, на веранде, в ожидании несуществующего врага, тебя сжигают усталость и унижение — быть таким нелепым, и наконец ты встаешь и заходишь в дом, после стольких лет лжи и притворства, ты заходишь в дом, зная, что, наверное, ты потеряешься внутри, как если бы то был чужой дом, но это был и есть твой дом, ты открываешь дверь и заходишь, непонятное блаженство, о котором ты позабыл, твой собственный дом, Боже, как это прекрасно, этот приют, это тепло, мир, я сам, наконец; никогда больше я не покину дома, я ставлю ружье в угол, я вновь узнаю очертания предметов, контуры пространства, вновь привыкаю к позабытой географии истины, я вновь научусь двигаться, ничего не ломая, если кто-нибудь постучит в дверь, я открою, а летом распахну настежь окна, я буду в этом доме, пока буду оставаться в живых, НО