Солдат всегда солдат. Хроника страсти - Форд Мэдокс

Вы не представляете, в какое состояние я впал после ее смерти. Вплоть до сегодняшнего дня я ни разу о ней не вспомнил, ни разу не вздохнул. Разумеется, с Леонорой мы говорили о ней, вот и сейчас я о ней вспоминаю, пытаясь разобраться в случившемся. Но все это я делаю, словно решая алгебраическую задачу. И так было всегда — я изучал ее и никогда о ней не вспоминал. Флоренс выпала из моей жизни, как вчерашняя газета из рук.

Я был тогда смертельно уставшим. Сейчас я понимаю, что те семь или десять дней прострации, в которую я впал, — по сути, физический и душевный коллапс, — были для меня необходимым отдыхом. Их требовало все мое существо, усталое, измочаленное, измотавшееся за целых двенадцать лет бесконечного подавления простых человеческих желаний, — двенадцать лет натаскивания на роль ручной болонки. Ведь именно эту роль я старательно играл все годы. Еще я думаю: это состояние было результатом пережитого шока, точнее, нескольких ударов. Впрочем, описывать мое состояние в те дни как шок или удар мне не хочется. Я испытывал такое чувство покоя! Словно с натруженных моих плеч спал тяжеленный рюкзак, и, хотя плечи освободились, я еще долго чувствовал онемелость от врезавшихся ремней. Повторяю, я ни о чем не сожалел. Да и о чем сожалеть? Видимо, в глубине души — помните, я говорил про двойное дно? — я давно уже осознал, что Флоренс — это муляж. Она так же мало походила на настоящего человека, у которого есть сердце, душа, который чувствует, сострадает, мучается, — как манекен на человека из плоти и крови. Или как банкнота — на определенное количество унций золота. Я знаю, что это чувство окрепло во мне, едва этот Бэгшо сказал мне, что видел, как она выходила из спальни того мерзавца. Да меня вдруг дошло, что она фальшивка: просто набор фраз из туристических брошюр, серия картинок из модных журналов. Если б не это чувство, я, может, быстрее побежал бы к ней в комнату, помешал бы ей выпить яд. Но у меня опустились руки, — это все равно что пытаться поймать в воздухе обрывок газеты: занятие, недостойное взрослого человека.

И пошло-поехало. Мне было уже все равно, выйдет она из спальни или нет. Я потерял интерес — Флоренс стала мне безразлична.

Вы скажете, что я уже был в то время влюблен в Нэнси Раффорд и подобное равнодушие меня дискредитирует. Ну что ж, я и не пытаюсь оправдаться. Да, я любил Нэнси Раффорд, я и сейчас вспоминаю с любовью бедную девочку — молча и нежно, как водится у американцев. Я не задумывался о своих чувствах, пока не услышал от Леоноры, что теперь могу на ней жениться. Но с того самого момента и до конца, оказавшегося хуже смерти, мне кажется, я только об этом и думал — жениться. Не подумайте, я вовсе не сох по ней, не вздыхал. Мне просто запало в душу на ней жениться — так некоторым западает в душу поехать в Каркассонн.

С вами такое бывало — хочется поскорее расправиться с делами, уладить всякие пустяковые проблемы, чтоб, наконец, отправиться в город твоей мечты? Разница в возрасте не играла для меня большой роли. Мне было сорок пять, ей, бедняжке, вот-вот должно было исполниться двадцать два. Но она была не по годам взрослая и несуетная. В ней была какая-то святость, тишина, если угодно — глядя на нее, ты невольно думал, что она закончит жизнь в обители монахиней, в белом куафюре. Правда, она часто разубеждала меня, говоря, что у нее нет для этого призвания: просто нет, и всё — не хочется становиться монахиней. Ну что ж, в таком случае, чем я не обитель? Я с радостью приму ее обеты.

Нет, правда, я не думал, что возраст может стать препятствием. Какой мужчина будет с этим спорить? Я был уверен, что сумею сделать молодую барышню счастливой. Я буду баловать ее, как редко кого из девушек балуют, и, потом, я вовсе не считал себя физическим уродом. Да и как можно? Мужчинам такое самобичевание вообще несвойственно, а если уж до этого докатился, конец тебе. Нет, как только я вышел из состояния комы, я понял, что мне надо делать. Приготовиться к встрече с ней я могу одним-единственным способом — вернувшись к жизни. Я двенадцать лет провел в разреженной санаторной атмосфере. Мне отчаянно не хватало здорового соперничества, встреч с деловыми людьми, больших городов — словом, жесткого мужского мира. Мне совсем не хотелось предстать перед Нэнси Раффорд эдакой старой девой. И поэтому спустя две недели после самоубийства Флоренс я отправился в Штаты.

Сразу после смерти Флоренс Леонора, видимо, решила держать Нэнси Раффорд и Эдварда в узде. Она догадалась о том, что случилось той ночью в парке возле казино. Я уехал, а они еще какое-то время оставались в Наухайме, и после Леонора рассказывала мне, что другого такого мертвого сезона в своей жизни она не помнит. Будто медленно, молча борешься один на один с невидимым врагом, — это ее собственные слова. И это тем тяжелее, что девочка была сама невинность. Она все время норовила пойти гулять с Эдвардом одна — она всегда так делала, когда приезжала домой на каникулы. Естественно, ей так хотелось снова услышать от него чудесные слова в свой адрес.

В общем, положение крайне затруднительное. Затруднительное и щекотливое. Дело осложнялось тем, что Эдвард и Леонора совсем не разговаривали друг с другом. Только если с ними был кто-то третий, они начинали обмениваться репликами. Тут они вели себя, я говорил, безупречно. Другая сложность заключалась в самой девочке — она была невинна, как ангел. Осложнялось все тем, что и Эдвард, и Леонора считали ее своей дочерью. Точнее, дочерью Леоноры. А Нэнси была девочка не простая; я даже затрудняюсь ее описать.

Высокая, худобы необыкновенной; нервный рот, страдающие глаза и бездна остроумия. Посмотришь на нее — странная особа, присмотришься — писаная красавица. У нее были роскошные темные волосы — я таких в жизни не видал. Я все удивлялся: неужели ей не тяжело носить на голове эту копну? Ей только исполнился двадцать один год, а временами она казалась мудрой, как сама Земля, хотя бывали минуты, когда ей не дашь больше четырнадцати. Порой слушаешь — она так серьезно рассказывает о жизни святых мучеников, глядь — уже возится на лужайке со щенком сенбернара. Она, как Леонора, умела гнать гончих, и она же могла сидеть часами, не шелохнувшись, у изголовья тетушки, страдавшей от мигрени, смачивая в уксусе платок за платком. Одним словом, она была и ангельски терпелива, и непоседлива, точно чертенок. Сказывалось воспитание среди послушниц. Вспоминаю, как лет в шестнадцать она писала мне в одном из писем:

«В день Corpus Christi[59](точно не помню, может, она описывала другой церковный праздник — такие детали обычно не задерживаются у меня в голове) наша школа играла в травяной хоккей против Рохэмптона. Первый полутайм мы проиграли со счетом один — три. В перерыв мы удалились в часовню и стали молиться о победе. И выиграли мы со счетом пять — три». Все завершилось, как помню из письма, грандиозной сатурналией. Естественно, когда во время ужина пятнадцать или одиннадцать победительниц вошли в трапезную, их встретила криками «ура» вся школа. Ученицы повскакивали на столы и начали швырять об пол стулья и бить посуду, — понятно, не бесконечно, а до условленного сигнала: пока преподобная мать настоятельница не зазвонит в колокольчик Так уж заведено у католиков: нужно быть готовым к тому, что, словно по удару хлыста, праздник может закончиться. Мне лично этот порядок не по душе, но должен признать, что школа воспитала в Нэнси — а может, она такой уродилась — чувство ответственности, которому даже я могу позавидовать. Штучка эта — кремень: бывало, блеснет что-то в ее взгляде, как нож, или зазвенит в голосе, как металл. Я пугался. Думаю, оттого, что страшно жить, осознавая, что где-то рядом с тобой существует такой беспощадный взгляд. Помню, ей было пятнадцать или шестнадцать, каникулы прошли, она собиралась обратно в школу. Я дал ей на прощанье пару золотых. Она как-то особенно проникновенно поблагодарила меня, сказав, что подарок очень кстати. Я поинтересовался почему, и она объяснила. У них в школе существовало правило: идти по саду из часовни в трапезную можно только молча. Ее это идиотское правило бесило, и она день изо дня его нарушала. Вечером девочек опрашивали на предмет совершенных за день прегрешений, и Нэнси ежевечерне признавалась в проступке. И каждый раз ее штрафовали на определенную сумму. Я поинтересовался, зачем она сознавалась, и вот что она ответила — слово в слово: «У девочек из нашей школы репутация очень правдивых. Хоть это и скукотища, но я должна поддерживать реноме».