Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

От этих весёлых дымов стало как-то ещё бодрее, а усталые ноги зашагали ровней. Собаки, почуяв жильё, весело задрав хвосты и ловя вытянутыми вперёд носами новые запахи, заметно оживились и то и дело нетерпеливо поглядывали на нас, удивляясь, должно быть, нашей нерасторопности.

Посреди ночи я проснулся от монотонного, заунывного воя метели, свирепствующей снаружи.

Ветер и снег напирали на стены дома, заставляя дребезжать закрытые ставни… И, ненадолго отступив, начинали новую атаку на сей «неприступный редут». Представив почти полуметровые брёвна дома, из которых он был сложен, я блаженно потянулся и снова закрыл слипающиеся от усталости глаза.

«Тепло, темно, уютно, сытно, сонно, как в утробе матери. Что ещё нужно человеку для счастья?..» Протянув высвободившуюся руку, я, под таким же как у меня, «надутым» пуховым одеялом («Чтоб на полу вам не холодно спать…»), которые были извлечены из заветных сундуков хозяйки – бабы Кати, обнаружил Юркино плечо. Он что-то недовольно буркнул спросонья, перевернулся на другой бок и снова затих, будто исчез совсем, покинув и этот дом, и этот мир… Как мог уже это сделать не раз за свою недолгую бродяжью жизнь, в которой частенько будто бы испытывал себя на прочность… И, надо сказать, что матушка-природа сработала его, и особенно – его волю, из какого-то особо прочного материала. Может быть, именно поэтому ему и удавалось пока выходить победителем из порой совершенно безвыходных ситуаций, зачастую, впрочем, созданных им же самим.

Но долго ли Судьба может быть благосклонна к герою? Не надоест ли рано или поздно ей его своеволие?..

После этих риторических вопросов я ещё раз сладко потянулся и, упершись ступнями ног в стенку печи, почувствовал её приятное, ровное, доброе тепло. Улыбнувшись неведомо чему, я тоже перевернулся на другой бок, улегшись спиной к Юрке. Почти с головой укрылся теплым невесомым одеялом (по полу всё-таки тянуло прохладой), и мои мысли сами по себе, как палый жёлтый лист на спокойной осенней, уже потемневшей реке, неспешно заскользили, закружились, уносясь то куда-то очень далеко – за горизонт, а то – совсем близко, кружа почти на одном месте… Например, во вчерашний вечер, когда нас так радушно, как родных сыновей, встретили с улыбками дед Нормайкин и баба Катя…

По их виду можно было подумать, что мы им подарили настоящий праздник или что-то заветное, давно желаемое ими… Они оба засуетились: грея на печи для нашего помыва воду, готовя тут же, на краешке плиты, ужин. Василий Спиридонович даже извлек из каких-то, только ему ведомых, загашников бутылку водки.

И вот мы, чистые, с влажными, причёсанными, отвыкшими от гребня, волосами, сидим за накрытым столом, на котором: хлеб, лук, щи и бутылка «Столичной»…

Тосты обычные: «За здоровье!», «За удачу!»… Отдельный тост – за Найку…

Насытившись вкусными, жирными щами, выпив стопки по три водки, я начинаю прямо за столом клевать носом. И уже слышу разговор деда с Юркой сквозь пелену лёгкой дрёмы.

– За мясо, конечно, спасибо. Бабка завтра из него котлет накрутит, со свининкой. Но, как представлю – эку тяжесть вы пёрли, думаю, можа и не следовало бы?.. Не отощали б мы тут с Катериной и без дичины… А, с другой стороны, ведь пропало бы всё. Аль в лучшем случае зверью досталось…

Слышу, как в разговор, словно нос ледокола в крошево льда, вклинивается баба Катя.

– Ты чё же это, дед, людям с дороги отдохнуть не даёшь? Один, вон, уже спит почти. Второй тебя с осоловелыми глазами слушает не переслушает. А ты всё: как, да почему? Одно по одному заладил… Заканчивай, давай! Будет ещё время – наговоритесь… Помоги мне лучше постелю раскинуть. Каки-нибудь дошки, тулуп из сеней тащи… Да надо было бы это заранее сделать. Прогреть их… А то сразу к бутылке потянулся…

После того как постель готова, мне хватает сил только дойти до неё и рухнуть на настоящую белую простыню. Опускаясь в ласковую, желанную невесомость, не помня даже, когда я успел раздеться, я погружаюсь в сон, заныривая всё глубже и глубже в его неведомую и опасную таинственность… Так, как бывало в детстве, на реке, когда погружаясь с открытыми глазами в её тёплые, мутноватые воды, я стремился достать рукой до песчаного дна. И, казалось, не было большего счастья, чем в жаркий летний полдень купаться в реке с такой же босоногой, как ты, ребятнёй…

Через мгновение я уже сплю крепким сном, не слыша и не видя ничего вокруг. Ни того, как убирается бабой Катей со стола посуда, ни того, как дед Нормайкин пристраивает на просушку у печи нашу одёжку…

Я вновь с приятностию потянулся главным образом для того, чтобы опять почувствовать ступнями живое тепло прогретых многоколенными дымоходами кирпичей. На какое-то мгновение я застываю так в блаженной неге, лёжа на спине и думая о том, как это здорово – наслаждаться инстинктами здорового человека: прекрасным сном, отменным аппетитом и многим другим, автоматически вытекающим из предыдущего… Мои мысли перескакивают с одного на другое, снова возвращаясь к тому, что так вот хорошо и невинно бывает лишь в утробе матери. Лежишь себе спокойненько. Никаких тебе забот и опасностей… Красота!.. Пространство только вот уж больно ограниченное… Собственно, вся наша жизнь – это не что иное, как расширение и сужение пространства. После рождения – оно постепенно и постоянно расширяется. К зрелым годам – достигает своего максимума, когда есть ещё и силы и желания хотя бы «к перемене мест». Хочется куда-то ехать, спешить, видеть дальние страны, встречаться с незнакомыми людьми, безоглядно влюбляться, узнавать что-то новое, необычайное…

Потом горизонт начинает сужаться. Уже даёт о себе знать лёгкая душевная и физическая усталость, и с места сниматься не хочется вдруг. Осваиваемое пространство уменьшается: до пределов страны (не хочется уже, как прежде, пуститься в кругосветку на яхте под белыми парусами), области, города… Порой – до собственной квартиры… И наши зимы, лета просачиваются сквозь пальцы, как песок, текучего всепоглощающего времени. И вот уже твоё пространство ограничивается пределами кровати, с которой ты не можешь встать без посторонней помощи. И с которой видишь лишь до мелочей изученный пейзаж за окном, слегка меняющийся с временами года… Одинокая сосна, вся в снегу (она же, но – без снега) и краешек синего неба в прогале двух таких же, как твой дом, сереньких панельных патиэтажек, стоящих под прямым углом друг к другу…

Огромное несчастье – дожить до такого катастрофического уменьшения отпущенного тебе пространства, когда ты делаешься в тягость не только другим, но и себе самому. Когда жизнь сковывает тебя, как панцирь черепахи, становящийся невыносимо тяжкой ношей для ослабевших плеч; но который, увы, не сбросишь по своему хотению, как ненужную уже скорлупку…

Мне отчётливо вдруг припомнился старик-инвалид, живущий под нами на втором этаже, чьё бледное лицо я так часто видел за окном, шагая к дверям подъезда после очередной поездки куда-нибудь очень далеко…

Его иногда выносили во двор двое мужчин лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожие на старика… Усадив того на лавочку и укрыв ноги пледом, они оставляли его под присмотром сухонькой седой старушки, с очами, переполненными горем.