42 - Томас Лер

Последний раз я общался с ним целый месяц, в жаркий февраль второго года. Спасен. В прошлом августе. (То есть нам вовсе не обязательно было в панике встречи хвататься за оружие, чтобы прострелить дыры во льду времени.) Спасенный был теплым на ощупь посреди морозилки, где провел не один месяц, и выглядел столь же живым, как и прочие болванчики в гроте. Другое объяснение — его незаметно убили минут за двадцать до нашего появления, и тело не успело остыть, однако он был жив, и когда Анна после первых осторожных проверок взяла в руки его голову, он моргнул и издал этот уже невыносимый для нас обморочный стон, которым большинство хронифицированных реагируют на погружение в нашу сферу. Спасен и возвращен в свежую кому, в которой при 37° температуры тела можно пять лет подряд безо всякой защиты спать среди ледяных стен, видеть сны, фантазировать, бредить и чем еще там ВЫ, глуповато неприкосновенные болванчики, предпочитаете заниматься, повиснув в воздухе или намертво застыв. Хаями придумал весьма эффектные кулисы для своего волшебного фокуса. Кто, как не он? Ошибка в немецком слове, японские значки на табличке, предыстория, место — один только пулеголовый мог это устроить.

В конце длинной деревянной лестницы — глетчерный бар с террасой. Набрав там первых попавшихся напитков и согревшись, мы вернулись, обсуждая произошедшее (Убийство? Спасение? Эксперимент с согласия Дайсукэ? Избавление или удушение?), его смысл (Демонстрация? Алтарь? Место паломничества? Тайник?) и метод (?). После без малого (согласно всем хронометрам) трех часов и десяти минут Дайсукэ не остыл ни на йоту, зато успокоилась моя бурлящая кровь, позволив пристальней осмотреть его. Бесспорно, он был почти совершенен (стрижка-ежик, циркумфлекс густых бровей, морщинки от смеха). В тот почти счастливый месяц в начале второго года, сразу после второй великой конференции мы со Шпербером и Дайсукэ обошли все Женевское озеро, философствуя, бражничая, купаясь. Купаясь. Анна с Борисом придерживали торс снежного чудо-человека, чтобы он не упал, пока я задирал ему сзади рубашку. Псевдоклону не хватало парных больших родинок справа от позвоночника.

Мы сидим одни в «Охотничьем кабинете» четырехзвездочного бетонного отеля, держа в поле зрения дверь, ведущую в ресторан. О запасном выходе я могу не волноваться, заверил меня Борис, вернувшись с рюкзаком в руке после краткого отсутствия. Но, пожалуй, меня как раз и беспокоит, что же он установил с той стороны раздвижной дубовой двери, и это, наверное, единственное беспокойство, ибо я не верю, что Хаями до сих пор в Гриндельвальде. Я считаю, что он обнаружил клон Дайсукэ давным-давно, еще до второй конференции, на которой при свидетелях делал вид, будто подговаривает оригинального Куботу на покорение Айгера.

Анна соглашается со мной, но Борис по-прежнему недоверчив, точнее сказать, полон надежд, мечтая поскорей увидеть бортовой компьютер ракеты-носителя и получить от Хаями руководство по эксплуатации, чтобы вернуть прежнее положение (точнее, течение) дел. Спасен. Избавлен. Любопытно, что наше освобождение — это окоченение. В момент полного паралича обретаешь способность к движению вместе с прочим миром. Мы пьем, чтобы успокоиться, сидя вплотную друг к другу под свисающими со стен рогами серн и ружьями. Оказаться вдруг в шезлонге, за стеклянной загородкой, будто в террариуме, среди ледяных стен, как в перламутре гигантской ракушки, за спиной — модель японского храма величиной с грузовик, туристы вокруг удивленно смеются, когда ты резко поднимаешься, с досадой перелезаешь через прозрачный забор, но уже в ледяных переходах, где странным образом поскользнулись и упали почти все посетители, как раз встающие сейчас на ноги, тебя не отличить от толпы, и скоро ты в глетчерном баре, среди туристов, которые поднимают и опускают стаканы, посасывают сигареты, вытирают губы, почесывают лица, теребят бороды, отступают, когда ты идешь мимо, выходишь, бросая взгляд на окаменевшее тысячелетие Веттерхорна и его ярких пестрых героев, параглайдеры, кружащие и петляющие по вновь звонкому и дышащему небу, полному почти морского шума и гула. Попасть обратно в поток. Без боли перехода. Движение души и тела. Когда мы проверяли пульс Дайсукэ, температуру щек и лба, поддерживали его голову, вытаскивали из штанов рубашку, мы были всего лишь искрами, тенями прошлого, которым заказан путь в его сознание, мы — другие, бывшие.

Только спустя некоторое время, после второго или четвертого бокала валлийского красного вина, я осознаю, что для Бориса и Анны родинки Дайсукэ — вопрос доверия ко мне. Но какая мне выгода в оспаривании сверхъестественных возможностей Хаями? И какая ему выгода от того, что в них кто-то верит? Кто именно?

— Обитатели Неведения. Надо наведаться в их деревню, завтра или послезавтра, — предлагает Борис. — По крайней мере, осмотримся.

— Ах, осмотримся, — непроизвольно вырывается у меня. — Да я уже лет пять ничем другим не занимаюсь.

— Но можно и что-то делать. — Какая-то досадная ретивость слышится мне в резком тоне Анны.

Я не хочу ничего выведывать. Под сенью серновых рогов мне становится ясно, что столь животрепещущий поначалу вопрос о том, чем же они вдвоем занимались и что успели натворить в тихие, без свидетелей, моменты и месяцы безвременья, больше не интересует меня. Меня занимают лишь те места, которые они видели, белые пятна на моей наркотической карте, живые саваны Варшавы, Будапешта, Загреба, Афин. Я отчитываюсь им о в высшей степени горизонтальной линии сердечного осциллографа между Миланом, Римом, Флоренцией. И коматозные места и пейзажи, посещенные нами в разные периоды ложно-времени, складываются в пылающий на солнце континент паралича, на котором мы являем собой смехотворные исключения. Что бы мы ни делали (пусть даже вообще ничего) — это не имеет никакого значения. Можно забраться на парижскую Триумфальную арку, скользить взглядом вдоль крепко спаянной жестяной лавины на Елисейских полях, до пуантилистских гуляк на дорожках парка Тюильри, среди которых кто-то словно то и дело отрывается от фона и на тоненьких ниточках вдруг появившихся ног идет тебе навстречу, машет рукой, мерцающий акробат, ныряющий с твоего нижнего века в водопад слезы.

— В Париже я чуть не подох, — говорю я запальчиво.

В утешение Анна кладет свою электрическую ладонь мне на руку, чуть пониже локтя.

Существуют две возможности или образа действия, два образца, позволяющие зомби быть или казаться значительным. Борис говорит непривычно пространно, может, он уже пьян. РЫВОК и все мыслимые мероприятия по его осуществлению — это первый вариант, потому мы и идем по следу Хаями. А второй — доставшаяся каждому из нас пугающая власть, но, к сожалению, в основном паразитарная и деструктивная, и любой зомби, если у него к тому лежит душа, может свершать каждодневные бойни — к примеру, за неделю бесшумно казнить большинство туристов и жителей Гриндельвальда. Удивительно, если рассматривать дела в этом ракурсе, что по пальцам можно пересчитать известные нам случаи нападения (по крайней мере, вокруг Женевы, где мы часто бываем). Розу около клинка, пронзающего сербского эмиссара во Дворце Наций, я видел собственными глазами — кровавая развязка после развеселого пролога с голыми дипломатами на лужайке. О двух других «жертвах розы» рассказывали на последней (для меня) конференции: старый эсэсовец, о котором сейчас вспоминает и Борис, и посетитель ресторана «Дневная красавица» с довольно безвкусно (по мнению очевидцев) простреленной головой, лицезреть которого я отказался, хотя анонимные мстители бригады «Спящая Красавица» и разложили документы, раскрывающие его подлую суть торговца оружием, на столе, около салфетки с розоватыми и серыми брызгами. Что еще случилось вокруг Женевы с моего последнего появления, скрыто для меня туманом, и хотя Борис и Анна порой нерешительно высвечивают для меня тот или иной предмет, брести мне приходится в потемках; впрочем, эта область и не вызывает моего любопытства. Почти совершенный псевдоклон Дайсукэ, взирающий на ледяные стены перед собой. Несоответствия, изменения, странности, которые Анна подозревает в каждом японском или похожем на азиата туристе в деревне. Наш тройственный союз, ячейка, общество. Мне сдается, на всех предметах лежит печать размягчения, растворения, росой на пылающих летних лугах, как будто путаное и непосильное для меня взаимодействие трех тел может вдохновить полчища болванчиков и скоро со всех сторон тихо зажурчат талые воды, как по ломким краям богатырского ледникового щита, грузно оползающего с гор.