Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев

То есть в стихах Маяковского можно найти только фамилию анархистского батьки и наименование его движения. Никакой политической оценки, никакого собственного отношения.

А Айседора Дункан в это время возвращалась в Москву из поездки по Кавказу. И остановилась в Крыму, куда к ней обещал приехать Есенин. Она напомнила ему об этом в телеграмме. Вскоре пришёл ответ:

«Писем, телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернётся никогда. Галина Бениславская».

Дункан очень удивилась и на следующий день отправила ещё одну телеграмму:

«Москва, Есенину.

Петровка. Богословский. Дом Бахрушина.

Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы письма телеграммы на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора».

Илья Шнейдер:

«Ответа мы не получили, так как на другой же день, 12 октября, выехали в Москву».

У Маяковского тогда много времени уходило на журнал «Леф» («Левый фронт») и литературную группу того же названия. В статье «За что борется Леф?», опубликованной в первом номере журнала, Владимир Владимирович писал:

«Леф должен собрать воедино левые силы…

Леф должен объединить фронт для взрыва старья, для драки за охват новой культуры».

Тон приведённых фраз свидетельствует о том, что название у вновь создававшейся литературной группы было новым, а воинственно-агрессивные нападки на культурное наследие прошлого остались прежними – они явно шли (почти без изменений) из «Пощёчины общественному вкусу».

25 ноября 1923 года в харьковской газете «Коммунист» была напечатана статья «Литературная Москва», в которой говорилось:

«…задача Лефа – революция поэтической (разрушение старой), стихотворной и прозаической формы, революция созидания. Формы переходного мира резки, сильны, монументальны».

Галина Артуровна Бениславская

Откликаясь на переименование комфутов в лефовцев, журналист Лев Сосновский написал критическую статью «Литхалтура» («Правда» от 1 декабря 1923 года). Она была направлена против Николая Асеева, который, ещё находясь в Сибири и на Дальнем Востоке, защищал футуризм и его лидера. Пётр Незнамов отзывался о нём так:

«Николай Николаевич Асеев, второй после Маяковского человек… Когда он – подтянутый и стройный, какой-то пепельно светлый, потому что рано поседевший – шёл своей летящей походкой, казалось, что и сама речь его будет такой же лёгкой и стремительной. ‹…› Самая речь состояла из страстных и гневных филиппик, направленных против врагов Маяковского. Речь была приятна тем, что совершенно не адвокатская. Речь, которую трудно говорить, но невозможно не сказать».

Лефовцы, по словам Незнамова, на статью Сосновского ответили тут же:

«Ответ писалася в Водопьяном, писался весело, сообща. Делали его и шутили:

– Запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Многое в этом удачном ответе было и от едкого остроумия Маяковского».

Статью под названием «Крит-халтура» поместили в журнале «Леф».

Но советская власть лефовцев (как и футуристов) поддержать не желала. В воспоминаниях Натальи Розенель-Луначарской говорится, что на одном из диспутов, состоявшихся летом 1923 года в Большом зале Московской консерватории…

«Луначарский назвал «кувырканием» попытку создать особую, лефовскую теорию литературы и очень отчётливо выделил Маяковского из этой писательской группировки».

Сам Маяковский продолжал относиться к Луначарскому очень трогательно и как-то сказал его жене:

«Очень хороший человек Анатолий Васильевич. Я сам люблю его, как дядю, как отца. А вот иногда злюсь на него, как на наркома».

Интересно отметить, что литературовед Иуда Гроссман-Рощин (тот самый, бывший махновец, который постоянно «просачивался» в квартиру в Водопьяном переулке), по словам всё той же Натальи Розенель, на диспуте в консерватории «горячо, но невразумительно защищал Леф».

Имажинистов советская власть тоже не поддерживала.

Ставший эмигрантом российский поэт Владислав Ходасевич писал:

«То, что публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в Советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, был бы давно расстрелян. Относительно же Есенина был только отдан приказ по милиции: доставлять в участок для отрезвления и отпускать, не давая делу дальнейшего хода».

Эдуард Хлысталов в книге о Есенине тоже говорит про этот «приказ по милиции»:

«…с сентября 1923 года Есенина начинают то и дело задерживать работники милиции, доставляют в приёмный покой Московского уголовного розыска, предъявляют ему обвинения в хулиганстве и в подстрекательстве к погромным действиям. Изучая ранее неизвестные архивные материалы, я обнаружил любопытную закономерность. «Пострадавшие» от Есенина люди приходили в ближайшее отделение милиции или звали постового милиционера и требовали привлечь поэта к уголовной ответственности, проявляя хорошую юридическую подготовку. Они даже называли статьи Уголовного кодекса, по которым Есенина следовало судить.

И ещё одна закономерность: во всех случаях задержание проходило по одному и тому же сценарию – Есенин всегда оказывался в состоянии опьянения. Словно кто-то ждал того часа, когда он выйдет после пирушки. Как правило, инцидент начинался с пустяка. Кто-то делал Есенину замечание, тот взрывался, звали милиционера. Блюститель порядка с помощью дворников силой тащил Есенина в отделение. Задержанный сопротивлялся, называл стражей порядка взяточниками, продажными шкурами и т. п.

Во всех случаях с Есениным были другие лица (поэты А. Ганин, И. Приблудный, А. Мариенгоф и другие), но их не только не задерживали, но и не допрашивали».

Как видим, всё действительно началось «с сентября 1923 года», то есть практически сразу же, как начались нелады у приехавших из-за границы супругов Есенина и Дункан. Убедившись в том, что Есенин не собирается продолжать так блестяще задуманную гепеушную операцию, ГПУ решило взять его измором, началось тотальное преследование поэта (других стихотворцев, взятых вместе с Есениным даже «не допрашивали»).

Возникает вопрос, а знал ли об этом Маяковский?