Путь к Босфору, или «Флейта» для «Императрицы» - Юрий Яковлевич Иваниченко

и схватился за ложе укороченного карабина. Другой и вовсе уже ловил их экипаж в прорезь прицела. Как водится, унтер класса «с портупеей» первым делом сменил рабочую бескозырку на воинственный шлем с пикой. При этом в белых «казарменных» штанах он изрядно напоминал паникёра, застигнутого в исподнем, – но уже командовал отрывистым лаем.

Высунувшись из коляски с цевьём немецкой винтовки в руке, Вадим глянул назад.

Позади беглецов собрат унтера, но теперь класса «без портупеи», с ефрейторской привычкой подгонял таким же гавканьем отстающего – мокрого как мышь багрового толстячка. И кучка преследователей с взводной выучкой рассыпалась в стрелковую цепь. Правда, стрелки из разоружённых «пионеров» были неказисты, с одними только штык-ножами в полсабли, да нештатными «дрейзе» кое у кого.

И тем не менее и впрямь, «между Сциллой и Харибдой», или по-простому, между молотом и наковальней.

Это, должно быть, и кони поняли, вернее, почувствовали по растерянно ослабшей хватке вожжей. С надеждой, что война это всё-таки не совсем их дело («городских», по-деревенски, пижонов), – каурые, опустив головы, принялись выискивать в зимнем сухостое зелёный подшерсток весны, но вместо того нашли…

Испуганно всхрапнув, коренник отпрянул, толкнув назад и коляску. Кирилл упал на кожаную подушечку козел. Вадим ухватился за лакированное крыло.

Невысокий пожилой солдат с табачными усами и в папахе схватил коренника под уздцы:

– Какой красавец, картинка, ай! Ну что ты, казанок? Что, испугался?

Как будто и не между Сциллой и Харибдой, будто нет ни «молота», ни «наковальни», – немцев. Ни спереди, ни сзади нет. Не лязгают затворы «маузеров», не звенят брошенные ломы и кувалды. Гладит солдат морду такого же, как сам, малорослого да мосластого «казанка» – значит, коня татарского роду-племени, – и бормочет с крестьянским умилением:

– Что ты, что? Привык, чтоб только лакей за узду хватал? Ай, какой гоголь-моголь. Господин ротмистр!..

Из высокого сухостоя с куда меньшей беззаботностью, но с опасливой оглядкой на мост с немцами, возникла сутуловатая фигура, торопливо натягивая фуражку с кругляшом офицерской кокарды.

Немецкие сапёры, заметив такое пополнение, сколь внезапное, столь и существенное, всполошились. Выстрелов ещё не последовало, но настойчивый оклик:

– Хальт! – уже донесло с речным эхом. – Вер ист даст?![5]

Вадим потянул из коляски Арину. Кирилл столкнул с козел Марту. Пригнулся назад к венчикам сухостоя и восставший было офицер.

Вот только солдат в папахе, как говорится, и ухом не повёл, разглядывая седоков с радостным удивлением, не меньшим, чем поначалу каурого «казанка».

– Тут полный тарантас барышень и… господ офицеров, – после раздумчивой паузы досказал он и только теперь, да и то неуверенно, козырнул горсточкой: – Здравия желаю.

Козырнул и возникший перед коляской пехотный капитан в двубортной «палатке» с капюшоном:

– Виленского железнодорожного управления конвойная рота. Капитан Удальцов, – браво представился юношески-нескладный офицер.

Впрочем, тут же отступая в рыжую поросль, назад, куда и позвал:

– Что вы, господа, головы подставляете как в тире. Тут вот низина. Даже экипаж ваш поместится. Храпов, проведи!

Переглянувшись с братом, Кирилл отобрал у пожилого солдата – надо понимать, Храпова, – уздцы.

Тот вздохнул с сожалением, однако на немой вопрос лейтенанта: «Куда вести?» – тут же выказал под табачно-жёлтыми усами щербатую улыбку:

– Милсти просим, ваше высокородие!

«Казанок» потянулся за мужиком с предательской доверчивостью.

В заросшей низинке топталось и отсиживалось ещё не меньше дюжины бойцов. И все как-то подозрительно разнообразны на вид. Кто в пехотной фуражке почти без полей щурится, кто дымит трубочкой из капюшона кашне, и только раз выглянула позади папах мерлушковая «драгунка» с медным двуглавым орлом и номером – как положено.

– Жандармы? – недоверчиво повёл порванной бровью Кирилл – других военного образца управлений на железной дороге пока не водилось, только жандармского корпуса.

А поводов усомниться в принадлежности к «мундирам голубым» этой вот шатии – хоть отбавляй: ни тебе голубых петлиц, ни околышей, ни аксельбантов, которыми даже жандармские унтера щеголяют. Разве что кавалеристская шашка на боку у офицера – по жандармскому чину, по кавалеристскому обмундированию, то есть. Так ведь сам – будто галифе пропил: «царица полей» в портках в сапоги?

– Да, Господь с вами! – прояснил сомнения Ивановых капитан. – Какие к свиньям жандармы! Жандарм у меня тут один и тот младший вахмистр. А мои все инвалиды, из выздоравливающих, прикомандированные на конвой к железнодорожному жандармскому управлению с тем только удовольствием-довольствием, что не на фронт.

Убедившись, что ни тот ни другой офицеры не выше его званием, да и не его вовсе ведомства, молодой капитан уже ничуть не смущался. В «амикошонство», помянув свиней, не впал, но жаловался вполне панибратски:

– В контрразведке ж нижних чинов не водится. Арестованных и до суда довезти некому, как и в жандармском корпусе, впрочем. Но жандармов хоть боятся. Потребовали отрядить – отрядили им «на тебе, Боже…» Так что, тут ни одного добровольца, включая меня.

«И ты тоже “На тебе, Боже”…» – отметил про себя Кирилл, ненавязчиво оглядев вояк: у кого рука до сих пор на перевязи, у другого на месте правого глаза уже бандитской лихости нашлёпка.

Впрочем, нелестная характеристика жаловавшегося капитана была у него несколько иного свойства, не касаемо боевых увечий, скорее наоборот – молодой или моложавый капитан казался холёным, несмотря на вселенскую усталость в глазах и тоску:

– А где ж ваши арестанты? – обернулся Кирилл кругом.

Помявшись немного, вернее, глянув на одного и другого лейтенанта испытующе, капитан Удальцов ответил вдруг со спокойствием почти развязным. Заметно наигранным.

– Да, там и остались. В вагонах. А что, что им немец сделает? – тут же раздражённо добавил он, напрасно придавая своим словам вид уверенности. – Для них оно и к лучшему, может быть. Для них, может, немцы большей милостью выйдут, чем военно-полевой суд. А то, знаете, сегодня ты за шиворот в суд волочишь, завтра тебя. Я там всяких историй наслушался. Хватают без разбору, а по всему и нам – грех на душу.

– Это точно, – холодно процедил Кирилл.

Уверенности в словах «капитана от кавалерии»[6] как-то не выходило. Напротив, по всему выходило, что бросил он своих подопечных «из огня в полымя».

– Тэ… там?! – впервые подал голос Вадим, сам подаваясь вперёд. – Вэ… Вы их там оставили?

«Там», это значит за пологими склонами поймы, в городе, где, словно для пущего драматизма иллюстрации, снова вспыхнул кабаний треск перестрелки, бухнул взрыв.

– Господин капитан предпочел, чтобы германец сам взял на себя грех трибунала, – с язвительной примирительностью пояснил Иванов (второй), беря первого под локоть. – Ну, их, – чуть слышно выдохнул он на ухо брату. – Чёрт знает, что у них на уме, когда бегут. Вон, рожи какие у самих… арестантские.

В самом деле,