Преступный разум: Судебный психиатр о маньяках, психопатах, убийцах и природе насилия - Тадж Нейтан

на месте и ждали, когда это произойдет. Американский психолог Мартин Селигман попытался понять этот феномен. В то время считалось, что обучение включает в себя классический условный рефлекс, продемонстрированный Павловым, который приучил собаку выделять слюну на звон колокольчика, неоднократно связывая этот звон с едой. Селигман указал на более важную роль психических процессов и выдвинул теорию выученной беспомощности, согласно которой собаки усвоили, что не могут контролировать происходящее. Теорию взяли на вооружение исследователи, которые занимались женщинами, подвергшимися насилию.

Если синдром избитой женщины описывает последствия насилия (которое может иметь место в любых отношениях с интимным партнером), то выученная беспомощность – это попытка объяснить состояние ума подвергшейся насилию женщины. Здесь речь идет о ментальном процессе, который, как утверждается, лежит в основе поведения. Как концепция выученная беспомощность не лишена изъянов. Она сводит домашнее насилие к простым алгоритмам обучения. Она не может объяснить рассказ Мишель о ее чувствах.

Мишель заявляла, что не перестала любить Пита. Даже теперь, когда, глядя на их отношения со стороны, она яснее увидела его прежнюю жестокость, Мишель все еще любила его. Такая откровенность могла еще больше опорочить ее в глазах социальных работников и суда. Согласно модели конкурирующих приоритетов, ее чувства к Питу по-прежнему были для нее приоритетными. Она пыталась заверить меня, что не нарушит из-за этих чувств обещания и не сойдется с Питом. Она признала, что риск для детей слишком велик, но я не знал, насколько можно полагаться на ее слова. Возможно, они были искренними, но Мишель и раньше им не следовала.

Как и большинство родителей на беседе со мной, проводимой для суда по семейным делам, Мишель не смогла остаться сдержанной, какой была в начале встречи. Некоторые, как и Мишель, переходят к третьей фазе – открыто пытаются осмыслить противоречивый выбор, который они сделали. Ответы Мишель перемежались спонтанными размышлениями о том, что ее решения неразумны. «Я не понимаю», «Зачем матери подвергать такому своих детей?», «Это кажется безумием, даже мне», «Хотела бы я все это понять». Ее интерес был основанием для осторожного оптимизма. И хотя она так и не нашла внятного объяснения, мой прогноз не изменился, я воспринял это как положительный признак, что она больше не склонна возвращаться к выдуманным рациональным объяснениям.

Каждый из нас управляется с целым набором разных побуждений, которые иногда конкурируют друг с другом.

Трагедия Мишель заключалась в том, что два глубоко укоренившихся побуждения, которые обычно действуют согласованно, противоречили друг другу. Ее любовь к мужчине, склонному к насилию, означала, что стремление к близости оказалось противопоставлено материнской любви к детям. Вместо того чтобы устранить конфликт, раз и навсегда оставив Пита, Мишель изменила взгляд на реальность, чтобы уменьшить ощущение конфликта, и это позволило ей продолжить отношения.

Когда Пит впервые назвал ее толстой, Мишель не могла понять, что это начало его будущего поведения: до этого он казался внимательным и любящим. Когда они впервые встретились, она мгновенно ощутила связь с ним. Он заставил ее почувствовать себя особенной. Они были родственными душами. Почему она должна отказываться от этого из-за одной неприятной фразы? Первые несколько месяцев она воспринимала каждое жестокое оскорбление по отдельности. Из-за отчаянного желания наладить отношения ей потребовалось время, чтобы распознать закономерность. Она также не заметила, как постепенно ухудшалось ее отношение к самой себе. К тому времени, когда поведение Пита стало невозможно игнорировать, Мишель уже считала, что заслужила критику. Теперь ей казалось, что унижения были заслуженными. В этих отношениях самоощущение Мишель было перенастроено таким образом, чтобы нейтрализовать противоречие между тягой к Питу и страхом перед ним. Это была попытка психологического выживания в полном угроз окружении. Но в результате она закрепила свою зависимость от Пита. С ее позиции девальвированной самооценки перспектива быть нелюбимой, а значит, вечно одинокой казалась более реалистичной. Попав в этот разрушительный цикл, она не могла принять решение, объективно оценив ожидаемые результаты. Как и у всех нас, на принятие решений влияли чувства, возникающие рефлекторно, а не вследствие рациональных размышлений. Только в этом сценарии определенные эмоции, такие как сомнения, чувство собственной никчемности и страх, затмевали все остальное.

Будучи эмоционально зависимой от Пита, Мишель искаженно оценивала риск для детей, которые оказывались свидетелями насилия. Ей хватало обещаний мужа, что это не повторится, какими бы нереальными эти обещания ни были: ей так хотелось в них верить.

Теперь противоречия в жизни Мишель стали понятнее, но я знал, что это еще не вся картина. Говоря о том, как начались унизительные насмешки Пита, она заметила: «Это не было неожиданностью». Может быть, она задним числом разобралась, что с этим что-то не так? Нет, уточнила она, дело было в том, что его поведение каким-то «странным образом» казалось знакомым.

Как и в случае с синдромом избитой женщины или объяснением выученной беспомощности, до этого момента я ограничивался исследованием ее семейных отношений. Но еще не рассматривал прошлое, которое Мишель принесла с собой в новую семью. Как я знаю, женщины, подвергающиеся домашнему насилию, часто привлекают внимание других жестоких мужчин. Я поинтересовался, были ли у нее ранее проблемы такого рода. Она ответила, что до Пита у нее не было «нормальных» отношений. До этого она жила дома с родителями. Жизнь была, по ее словам, благополучной. Я копнул глубже. Вспоминая родителей, она сказала: «Они слишком меня опекали». Мне нужно было узнать, что скрывается за этими словами.

– Как вы жили дома?

– Обычно… Но родители боялись за меня. Я не ходила к друзьям. Никогда не ночевала у подруг… Иногда мы уезжали на каникулы… Ничего особенного… Школа была хорошая.

– У вас были друзья?

– Да, в первой школе у нас была компания. Не разлей вода.

– А вне школы вы встречались?

– Очень редко.

– А когда вы перешли в старшую школу?

– Компания распалась. Вообще-то, это я ее покинула.

– Вот как?

– Да, я не могла общаться, как другие… Мой отец был довольно строгим.

Манера, с которой Мишель рассказывала мне о своем детстве, показалась уже знакомой. Я отметил параллели, которые наблюдал в начале разговора о Пите. Говоря о детстве, она предлагала объяснения, больше похожие на оправдания. На этом этапе я не знал, выходят ли ее детские проблемы за рамки чрезмерной опеки со стороны любящих родителей. Если да, то трудно сказать, прибегла ли она к такой защитной реакции только для нашей беседы или это давняя практика. Мне следовало быть особенно осторожным, пытаясь прорваться за старую линию обороны. Я занимался не терапией, а лишь экспертной оценкой, и, хотя стремился лучше понять Мишель, а это было в ее интересах, я не должен был вызвать у нее эмоции, с которыми она бы не справилась.

– Расскажите о вашей матери.

– Жалкий человек… Простите, нехорошо так говорить, но она всегда вставала на его сторону. И я больше злилась на нее, чем на отца. Она была совершенно бесхребетной.

– Вставала на его сторону? Можете рассказать об этом подробней?

– Отец был мерзким человеком. Говорил, что я ни на что не способна, но не давал мне возможности себя проявить. Когда его не было рядом, она говорила: «Не слушай своего отца», но, когда я вынуждена была слушать от него гадости, она помалкивала. Иногда даже кивала. Мне тошно об этом думать. – Мишель достала из сумки платок, чтобы промокнуть в глазах слезы. В остальном она сохраняла самообладание и продолжила: – Я ни на что не гожусь. Никто мной не заинтересуется. Я всегда буду одна. Вот что он говорил. А моя бесхребетная мать смотрела в пол. Как я могла доказать, на что способна, если даже не выходила из дома? Я храбрилась, но внутренне чувствовала себя пустым местом… Я любила школу, потому что там могла быть собой. Я любила друзей. Но и это у меня отняли. Это не друзья меня отвергли – я от них отвернулась. Я постоянно находила предлоги, почему не могу с ними встретиться. В конце концов они смирились. Я не назвала им настоящую причину. Я хорошо научилась врать. Думаю, я и сама поверила в свое вранье.

– Похоже, теперь вы хорошо понимаете, что происходило в вашей семье. А в то время вы это понимали?

– Я была ребенком! – Она попыталась скрыть свое раздражение. – Я ничего не знала. Мне казалось, что так и должно быть.

Когда я уже хотел признать, что не стоило задавать такой вопрос, она напряглась, пытаясь вспомнить.

– Они же были взрослые. У них были ответы. Я считала, что дело в моем поведении. Теперь понимаю, что не могла ничего изменить, но тогда…

Ошибочно полагать, что мы воспринимаем жизнь