Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

Ксении приковал ее к месту, она замолчала. А про себя подумала, что с девкой опять стряслось что-то неладное, от чего не помогает ни богородицына травка, ни девятильник, ни все искусство Парамонихи.

23

Город, пути и деревни переплетаются в судьбе людей. И еще реки.

Город обнят двумя реками, которые скованы теперь льдами и молчат. На запад и восток тянутся стальные колеи дорог. Обложенные снегом, еще крепким и обильным и укрепляемым сорока утренниками, дремлют деревни. Отгородились старыми поскотинами от чужой, от новой жизни и дремлют.

И где-то в городе, — а, может быть, в пути, — затерялся Павел, пришедший однажды в страдовую пору и потом оторвавшийся, сгинувший. Где-то затерялся, словно и не было человека.

Но след его остался. Осталось острое и больное воспоминание о нем. И, быть может, сам он тоже унес в себе неизгладимую память о деревне, которая была для него приютом на короткое время, о женщине, хорошо и незабываемо встретившей его, о днях, связанных с этой женщиной и этой деревнею.

След его остался.

И о нем вспоминают люди, для которых он чужд и неизвестен. О нем упоминает в своем письме к Вере Алексеевне Коврижкин.

Она узнает нехитростную историю Ксении, узнает о том, как прошел через недавние дни этой женщины Павел, бывший белогвардеец. Она понимает из этого письма многое, что было неясно ей и непонятно при первой встрече с Ксенией. Женской чуткостью чует она одиночество и боль, терзающие молодую женщину. И так же, как Коврижкин, она понимает, что нужно помочь, безотлагательно помочь.

Она решает поехать в Верхнееланское в ближайшее же воскресенье. Это решение удовлетворяет ее, успокаивает. Она принимается за свою работу.

А в Моге Архип, непривычно впрягшийся в запущенную работу по двору, вечером в теплой избе прислушивается к ноющим болям в костях и добродушно ворчит:

— Вот гыргали: мол, никуда мужик. — Не-ет! Архип Степаныч свою линию знает! Архип Степаныч, ежли нужно, гору своротит! Вот как!..

— Отдыхал бы ты, Степаныч! — успокаивает его Василиса. — Намаялся. Кто про тебя чего худого скажет?!

— Я теперь Пал Ефимычу пропишу!.. Пушшай не задается!

Архип пьянеет от сознания, что вот он не хуже других. Правда, работенка-то, с которой он возится, плевая и маловажная. Но Архип и ее еще так недавно избегал, и он чувствует себя теперь героем. Теперь не его должны срамить и попрекать, а, пожалуй, он сам кой-кого попрекнет!

И вот он спохватывается:

— Василиса! Слышь, а про Ксению я писал Пал Ефимычу?

— Писал, Степаныч. Напрасно, поди… Как бы не осердился…

— Не в етим дело!.. Вишь, писал я, а никакой ризалюции. Молчит. А бабенка пропадает ни за что!

— Пошто же пропадает? — робко протестует Василиса. — Что в церкву стала ездить, это, што ли, пропасть!?

Архип не отвечает жене: что с такой неразумной, несознательной толковать. Архип гнет свое:

— Все это от того, от мужика приблудящего пошло! Навернулся храп, сомустил бабенку, теперь ее, неиздашную, и карежит.

— Степаныч, — осторожно откликается баба: — а кабы не утеснили их, жила бы Ксения теперь тихо и, бать, детна была бы!..

— Все может быть! — соглашается Архип и замолкает.

И снова прислушивается он к ноющим болям в костях. Изредка потихоньку охает и кряхтит. А перед тем, как заснуть, кряхтит усиленней, стонет чаще и на тревожные вопросы Василисы отвечает:

— Ничего, старуха! Обойдется!.. Я, слышь, такое надумал: съезжу-ка я на неделе в Верхнееланское к Ксении. Погляжу на нее, поспрошаю…

— Ну-к что-ж, поезжай! — не протестует Василиса.

Совсем засыпая — вот-вот слипнутся глаза, — Архип ухмыляется в темноте, тихонько расталкивает бабу, приподымается на локте и мечтательно говорит:

— А что теперь в городу наш Василей Архипыч поделывает? Геройствует, поди, с Пал Ефимычем!?

И сразу отлетает сон от Василисы. Придвигается она поближе к Архипу, жадно хватает его слова, жадно отвечает:

— Не заморили бы там мальчишечку! Не утеснили бы!

— Там-то? — вскипает Архип. — В городу-то? Пал Ефимыч?.. Да никогда!.. Там, старуха, Василею Архипычу первый и настоящий ход!.. Да! Василей Архипыч чей сын? Чьего он корню? — партизана Архипа Степаныча Ерохина. Вот чей!.. Это понимают! Ты не думай, это шибко понимают!..

Кипит восторженным возбуждением, красуется Архип перед женой. Долго толкует и втолковывает ей давно и много раз слышанное ею вот в такие же темные и глухие ночи. Долго не засыпает и не дает спать Василисе.

24

Ко всему присматривается Васютка в новой, в городской жизни. Все старается впитать в себя. Но держится он от остальных ребят, которые окружают его, в сторонке, особняком. И со стороны видит: бродят стайками, шумливыми и оживленными оравами ребята, кипят какими-то своими волнениями, радостями и ссорами, крутятся в каких-то своих делах, от которых взрослые, большие на отлете. Со стороны видит, а подойти не подходит. Насупливает брови, зверенышем взглядывает, когда кто-нибудь из парнишек зовет его в компанию.

Коврижкин, что-то смекнув, спрашивает его однажды:

— Ты в пионеры записался, герой?

— Нет, — бубнит под нос Васютка.

— Напрасно. Ты смелее, дуй с горы, да и все! Смелее, Василий Архипыч!

Но прошло после этого несколько дней и все попрежнему в сторонке, приглядывается и молчит Васютка.

И во второй раз на расспросы Павла Ефимыча отвечает он хозяйственно, но с какою-то обидою в голосе:

— Чо я там с парнишками да с бабами делать буду? Они балуются, в барабаны стучат, песни поют… Это какое дело?.. Я не маленький! Дома-то я пахать зачинал… Чо я с ими возиться буду?

Сначала Павел Ефимыч весело смеется над парнишкой:

— Ну и парень! Да ты, Василий Архипыч, прямо форменный большой дядя! Тебя только женить остается!

Но потом отгоняет смех, всматривается в парнишку, задумывается. Соображает. Крутит головой. Сам с собою безмолвно о чем-то рассуждает.

Думает: когда же из ребенка детство его успело вытравиться? какими кислотами эта лучшая, безмятежная пора жизни вытравляется? Мальчишка совсем крошечный…

— Тебе сколько лет? — проверяет он.

— Мне?.. Мне, может, скоро двенадцатый. Ты не думай!..

…Мальчишка совсем крошечный, а душа у него заботой недетской закутана. Совсем ерунда какая-то! Нет, шалишь, дадим природе ходу! Заставим ее действовать!

— Одиннадцать… А в бабки ты играешь? А песни петь умеешь?.. А драться в тебе сноровка есть?!

Васютка обиженно молчит.

— Молчишь?! Хорошо! Примусь я, брат, за тебя по-настоящему. Не хошь с товарищами знаться, пионеров боишься — я сам драться с тобой начну! Только урву свободную минутку, так и — пожалуйте, Василий Архипыч, засучайте рукава, подставляйте бока!

Вздрагивающая, еле заметная улыбка зарождается у парня на лице. Глаза чуть-чуть лукаво вспыхивают. Васютка прячет беспричинную радость, ползущую от