Луи Вутон - Армин Кыомяги

Зрелище открылось незабываемое. Пол длинного помещения фермы был целиком и ровнехонько устлан околевшими цыплятами. Не представляю, сколько их могло быть. Явно десятки тысяч. Все такие щупленькие, в свалявшемся перьевом покрове еще угадывалась младенческая желтизна. Ферма примерно стометровой длины напоминала по своему строению легкоатлетическую спринтерскую дорожку, где разделительные полосы были обозначены красными водопроводными трубами питьевой системы. На миг возник соблазн, внимание – приготовиться – марш, и припустить как Усэйн Болт, но, оценив свои резиновые сапоги и покрытие самой, по-видимому, медленной в мире трассы, от этой мысли отказался. На результат ниже десяти секунд тут рассчитывать не приходилось. А вот в середине беговой дорожки метрах примерно в пятидесяти, и в это трудно было поверить, стоял штатив с камерой, а возле – несколько ящиков и мотки кабеля. Раздвигая падаль, я подошел ближе. Все говорило о том, что роковое утро второго июля застало птицеферму в процессе киносъемки. Чуть в сторонке от камеры валялась хлопушка. Скинул с нее парочку застывших тушек и обстучал об алюминиевый ящик – стучал, пока не отвалился почти весь куриный помет. «Веселый рождественский бройлер» – значилось на хлопушке, сцена 3, кадр 4, дубль 1, режиссер: Маймик, оператор: Даниэль, дата: 2 июля 20… – две последние цифры остались заляпанными говном. Я огляделся. Обнаружил лохматый микрофон, прикрепленный к длинной трубке, и четыре полностью заряженных iPhone’ов. Веселенький бройлер к Рождеству. Вот, значит, чего я лишился. Сама видеокамера была небольшой, единственное слово на корпусе, которое я нашел, было RED. Потрогал аппарат и, скорее, в шутку, нажал на кнопку ON. И это ж надо, о, чудо! Зажегся красный огонек, с глухим жужжанием открылся затвор! Я, на фиг, настолько охренел, что чуть не задохнулся под своим махровым полотенцем. Но немного придя в себя, допер, что электричество исчезает в мире лишь с последним опустевшим аккумулятором, а эта чудесная литиевая батарейка в камере, есть не что иное, как современный двойник персонажа из старой детской книжки – маленького и сильного Атомика.

Отыскал кнопку воспроизведения записи и – сердце так и норовило выпрыгнуть из груди – нажал на PLAY.

На экране копошились курята, беспечные и глупые. Их снимали под разными углами, вблизи и издали, звука не было. Потом, или у команды что-то пошло не так, или это оператор просто забыл выключить камеру, на экране появились люди. Один мужчина, довольно упитанный и отдаленно напоминающий рассерженного Карлсона, топтался среди цыплят, высоко задирая ноги и озираясь по сторонам. Он энергично подзывал кого-то к себе. В поле зрения возникли еще два человека – заспанный бородач и стройная большеглазая женщина в резиновых сапогах и цветастом платке на голове. Эти трое словно что-то искали, недовольно рыская взглядом по всей ферме. Вскоре появилась еще одна девушка, встала перед остальными руки в боки, в одной руке она держала исчерканную кинохлопушку. Внезапно что-то произошло, я не понял что точно, но все четверо одновременно, как по команде начали доставать свои телефоны. А достав и едва успев взглянуть на экраны, все четверо молниеносно пропали. Просто улетучились и все. Черт… Прокрутил это место с десяток раз. Ничего особенного. Даже в замедленном темпе ничего не было, ни вспышки, ни чего-либо еще. Люди исчезли, а их айфоны упали на пол, распугав трусливых кур.

Я впал в ступор. Кино, разумеется, продолжалось. Почти тричетверти часа я стоял, уставившись в маленький LCD-экран, и смотрел документальные кадры с дурацкими птицами. Некоторые из них начали проявлять интерес к валяющимся мобильникам, тупо колотили по ним клювами, будто пытались отослать кому-то эсмээску. Спустя короткое время подошла одна курица, самая надменная, и конкретно обгадила один из айфонов. Я промотал запись вперед. Одно и то же – пернатые тупицы ускоренно снуют туда-сюда, смешные как герои-идиоты из некоторых фильмов Чаплина. Потом файл закончился и все. Мучительная смерть кур от обезвоживания и голода уже не представляла для камеры интереса. Просто сценарием «Веселых рождественских бройлеров» это не было предусмотрено.

Я вернулся в машину, закурил и двинулся домой. Проезжая гигантское яйцо, притормозил и внимательно осмотрел его, будто отвечал за контроль качества на птицефабрике. И тут начало всплывать видение – вот в скорлупе появляется первая трещинка, вот она постепенно удлиняется, расширяется, еще и еще, и вот я сталкиваюсь взглядом с красным глазом, вижу, как его обладатель отчаянно старается освободиться от сковывающей его скорлупы, я уже вижу его бугристую голову, его блестящее от слизи тело, конечности, не похожие на крылья, я вижу его морду, и это не невинный желтый клювик, это что-то совсем другое, это челюсти, мощные и голодные челюсти с целым рядом блестящих острых игл вместо зубов, и я понимаю, что это не остроумная рекламная кампания новых мотопил фирмы Husqvarna, за лучшее маркетинговое решение претендующая на приз конкурса «Золотое яйцо», нет, это вылупившееся из кокона вечности оголодавшее прошлое, и это прошлое мне, несчастному млекопитающему, увы, ничего розового не сулит, а наоборот, все это время, все миллионы лет оно наблюдало за мне подобными и вот его терпение лопнуло, а мозг ящера, для измерения IQ которого люди не смогли изобрести микроскопа с достаточным увеличением, вынес вердикт: опыт не удался, молокососы, мы возвращаемся.

Педаль газа в пол, нервный взгляд впился в зеркало заднего вида, яблоки, картошка и морковка испуганно подпрыгивают на дне кузова.

Последние дни прошли довольно приятно. Погода становится все прохладнее, почти каждый день небо дарит по получасовому заряду дождя. При этом сохраняется относительное безветрие. После затяжной летней засухи такая свежесть благотворна для растений. Некошеная городская зелень благодарно потянулась к небу. Лужайки и газоны покрылись множеством видов цветов, сидя на них, жужжащие букашки усердно помогают растениям совокупиться во имя своего многочисленного потомства. Забастовка косилок в течение целого лета оказалась неожиданно плодотворной и результативной.

Город начал зарастать и, глядя на это, у меня создается впечатление, что я присутствую при операции по урбанистической смене полов.

Я привык думать о городе, как о мужском организме. Все эти каменные стены с острыми углами, залитые крепким асфальтом улицы, по которым громогласно прокладывает себе дорогу рычащий транспорт, все это в моем понимании всегда было связано с мужским началом. Даже трамваи и троллейбусы, а их, по сравнению с автобусами и поездами, я с детства относил к женскому полу, не были ничем иным, как крошечным вкраплением женственности в эту, по сути, мужицкую метрополию, нежной частицей инь, упрятанной в электролинии, что сродни ограниченному радиусу передвижения домохозяек, чья свобода в их камерах ограничена коротким поводком – шнуром утюга.

Теперь же пришло освобождение. Многоголосая и порождающая стресс спешка сменилась пассивным, энергосберегающим топтанием на месте. Больше нет необходимости ускоряться, чтобы еще до следующего перекрестка обогнать парочку попутных машин, а потом самому под светофором затормозить, ткнувшись носом в ветровое стекло. Уже давно по напряженным артериям города не течет смесь дизеля и тестостерона. Сердце города перестало биться, оно иссохло на солнце и даже успело испариться, его останки семенами одуванчиков разбросало по свету. Город не рычит и не грохочет, от его кастрированного мужского хора мы уже не услышим ни одного децибела. Ноты закончились, песня спета, не ожидая аплодисментов, сцену покинули и музыканты. Свои густеющие с каждым днем волосы город со смехом раскидывает по паркам и зеленым зонам. Оттуда эти женственные локоны как лоза или вьюнки расползаются вдоль бесконечных дорог, с тихим шелестом заполняют через открытые люки подземную сеть канализации, мелкими, но уверенными шажками забираются на самые высокие крыши зданий. Старые добрые времена, не знавшие ни парикмахеров, ни эпиляции или бритья, возвращаются.