Аут - Наталья Иртенина

– Ошибаешься, – резко произнес, почти крикнул слепой. Толстяк, пробуя горячий суп, от неожиданности ошпарил язык, зашипел, как раскаленная сковородка, и впился глазами в экранчик на руке. – Его любили. Только ему не нужна никакая любовь. Ему ничего не нужно.

– Ничего не нужно только дохликам.

Морл сделал несколько стремительных шагов, приблизившись к девушке. Толстяк подумал, что сейчас он ударит ее. Судя по всему, самой Фейри это было безразлично. Она была на голову ниже слепого и равнодушно смотрела на его бледную, безволосую грудь. Толстяку показалось, что она впала в какое-то подобие транса. «Сейчас с ней случится тот же припадок, – решил он. – Как с той, с божественной супружницей. Завалится на пол, и делай с ней что хочешь».

Но припадка не случилось, и Морл не ударил ее. Вместо этого он сказал:

– Ты права. Твоему троллю кое-что нужно. Жизнь. Чужая. Потому что своей у него нет. Но при этом он не дохлик. Такая вот простая задачка на вычитание. Понятно тебе? – вдруг заорал он на нее.

Фейри сильно вздрогнула, качнувшись всем телом, и как будто немножко ожила. Бледность стала уже понемногу сходить с нее.

Морл отошел от девушки и бросил через плечо:

– Раздевайся и ложись.

Послушно оголившись, она стала озираться в поисках ложа.

– На пол ложись.

Фейри легла на толстый ковер, закрыла глаза и обреченно раздвинула ноги.

Когда он закончил, у нее осталось ощущение, что ее влагалище прочистили жестким ершиком. Он почти не касался остального ее тела и немедленно отстранился от нее, вскочив на ноги, как отпущенная пружина.

– Твоя кожа стала теплой, – сказал он с неприязнью.

– Это от твоих объятий, милый, – выдохнула Фейри.

– Разве я держал тебя в объятиях? – возразил слепой. – Теперь уходи. Я хочу, чтобы ты пришла снова через три дня. Тогда мы поболтаем о том, что нужно тебе. Только не говори мне больше, что ты пришла сюда за любовью. А то я запл ачу.

Камил уже ждал ее в коридоре, и как только она вышла, схватил за руку и потащил. Приволок на кухню, усадил, налил подогретого вина и сунул стакан ей в руку. Ее снова трясло, но теперь уже явно не от озноба. Зубы выстукивали чечетку о край стакана.

– Черт побери, о чем ты с ним говорила? – напустился на нее толстяк.

– Ни о ч-чем. Об-бычный трахательный треп. Но с т-таким мне еще никогда не приходилось. У него н-не член, а реактивный вибратор.

– Я не понял: тебе понравилось или нет? – жестко спросил Камил.

Она попыталась хитро улыбнуться, но в сочетании с дрожью хитрость вышла неуклюжей.

– Ревнуешь, да, с-славный мой толстячок?

Камил отобрал у нее пустой стакан, наклонился над ней и тихо, но внушительно произнес:

– Еще раз назовешь меня толстячком, девочка, разжалую тебя в табула расу. Знаешь, что это такое?

– Что?

Он ткнул пальцем в ее бедро, где еще виднелись побледневшие надписи, крошки священного орденского знания.

– Табула раса – это те, кто недостоин носить на себе священные письмена. Попросту говоря, те, кого вышвырнули из ордена за плохое поведение. Уяснила?

Фейри перестала дрожать и смотрела на него бешеными глазами.

– Ты этого не сделаешь. Орден – это все, что у меня есть.

– Значит, мы договорились, – подобрел Камил. – А теперь отвечай на мои вопросы. Как и положено специальному агенту. Тебе понравилось трахаться с ним?

– Нет. – Фейри скривилась.

– Очень хорошо. В каждой роли есть место для личной жизни. Если роль съедает и это место, актер получается никудышный. Запомни это, киса. А теперь вернемся к тому, о чем вы говорили. Какого беса тебя понесло в дурацкие сказки?

– Какие еще сказки? – удивилась она.

– Про злого колдуна и ледяное сердце. Ты понимаешь, дурочка, что играла с огнем?

– Да ничего я не понимаю, – возмутилась девушка, схватила со стола стакан и налила себе еще вина. – Какого колдуна? Какое сердце? Он спросил, чего я хочу, и я сказала, чего хочу. Тогда он меня трахнул, и все дела. Чего тебе еще нужно? Контакт есть, а доить будем постепенно. Сразу нельзя, может догадаться. Ну, Камильчик, чего ты на меня взъелся, чего ты меня пытаешь? – Она потянулась к нему губами, сложенными бантиком для поцелуя, но не дотянувшись, махнула рукой. – А, все равно не поймешь. Все вы, мужики, одинаковые. Вам бы только женщин мучить. Са… дисты. – Она громко и некрасиво икнула и засмеялась.

– Так, – сказал Камил. – Понятно.

«Мой хозяин производит на женщин неизгладимое впечатление, – подумал он. – Одна лишилась ума, другая теперь лишилась памяти. И явно не от большой и чистой любви».

– А иди-ка ты, девушка, спать. – Он опять отобрал у нее пустой стакан, обхватил ее и поставил на ноги. Захмелевшая Фейри повисла на нем и, пьяно хихикая, всю дорогу до спальни пыталась укусить его за ухо.

Камил очень редко видел сны. Наемному убийце такая роскошь ни к чему – только отвлекает, разжигает воображение, которому, наоборот, полагается быть лаконичным, точно отмеренным, приучает к неодномерности восприятия жизни. Плох тот киллер, который вместо плоской двигающейся мишени видит перед собой многомерное человеческое явление. В ранней молодости Камил выдрессировал свои сны так, что они бледной тенью проходили по краешку его сознания, не оставляя ни памяти, ни впечатлений. За двадцать лет профессионального бездействия привычка контролировать себя во сне не умерла – сделалась только еще жестче, приобретя собственную волю и перестав быть всего лишь механизмом подавления. Она стала хищником, охраняющим границы сознания, и жадно пожирала фантомы, проникающие на запретную территорию. Наверное, поэтому все эти годы ему регулярно, раз в два-три месяца, снился один и тот же сон. Он охотился на хищника, прячущегося в каменных извилинах города-лабиринта, выслеживал его и убивал.

Но был и другой сон. Еще более редкий и не свой – чужой. Хищник, пожирающий фантомы, был бессилен против него, забивался в свою нору и там трусливо пережидал опасность, потому что этот зверь мог убить его по-настоящему. Зверь приходил издалека, из чужих краев, и на короткое время становился беспощадным, жестоким хозяином. Он потрошил сознание толстяка, перетряхивал его память, бесчинствовал, ломая границы и проникая туда, куда не могло проникнуть ничто другое и откуда никогда не исходило ни единого выплеска. Это были черные дыры, но именно они больше всего интересовали зверя.

Зверь приходил не один. Вместе с ним приползала целая армия разнокалиберных червей. Тонких и длинных, как проволока, коротких и жирных, как личинки, белых, желтых, коричневых, омерзительных. Они-то и заполняли пространство сна. Зверь же оставался невидим и неуловим. Черви расползались по телу толстяка, прорывали ходы, норы, выгрызали в его плоти целые пещеры, обустраивались в нем на долгое житье. Их нашествие было томяще-мучительным, страшным, рождающим тоскливый вой и лихорадочные метания. Черви были жутки и тем, что не давали проснуться, пока зверь не закончит то, за чем пришел. Они словно пронизывали толстяка изнутри липкой сетью безволия, и любые трепыхания изнывающего сознания только крепче натягивали нити-червоточины.