Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь

Кабельтовых в трех от нас на волнах покачивался какой-то баркас, и с него струями, с треском и грохотом, в небо летели шутихи фейерверков. События, случившиеся буквально через несколько минут, как-то выбросили из моей головы желание узнать, кто это преподнес «Донскому» и всей эскадре такой подарок. Может быть, заказали у французов на берегу, может быть, привезли с собой на какой-то победительный случай, но пригодился этот праздник сейчас.

И, как и всякий праздник, он был недолгим. Стало внезапно тихо.

– Вы здесь, – повернулась ко мне Вера, и вот оно ее лицо, усталое, вымотанное, вытянувшееся – но от этого не менее прекрасное. – Взгляните на эти алмазы, они не в небе, а везде – и пляшут в воде.

– Рай, – сказал я.

– А почему же тогда мне кажется, что он только снится? Вот же до нас долетает теплый воздух оттуда…

– Может быть, потому, что мы не заслужили рая?

– Послушайте, я день за днем спасаю людей от несчастья, если не от гибели – одни эти здешние язвы чего стоят. Но мы их лечим. А дальше, если эта война не остановится и нам отдадут пгиказ сниматься с якогей, – будет смегть. Тысячи смегтей. Не избежать их. А вы читаете матгосам Бальмонта, как я слышала.

– А вы читаете им Чехова.

– Да, но Бальмонт?

– А вы не решайте за матросов, что им нужно. Пусть разберутся без вас. Я сам внутренне дрожал, когда понял, что им сейчас буду рассказывать, но – подрожал и перестал. А сейчас думаю: если после моей лекции хоть один человек понял, что мир, в том числе мир поэзии, огромен и прекрасен и стоит того, чтобы в нем жить, – значит, я говорил не зря.

Вера с яростной дрожью вздохнула, а потом – потом я увидел наконец ее прекрасную улыбку, сначала в виде дернувшегося угла губ, потом и всю сразу.

– Знаете что, – сказал я ей, тоже переводя дыхание. – Мы тут все из пьес Чехова, и знал бы Антон Павлович, где мы вдруг окажемся… но Илья об этом уже сказал. Так вот, мы справимся. Все наши страхи – вот, смотрите, что с ними станет.

И я снял с ее рукава перышко – маленькое куриное перышко – и отдал его на волю ветра. Перышко мягко легло на струю соленого воздуха и отправилось в путешествие, к таящимся в темноте пальмам близкого берега.

Но тут я понял, что на корабле что-то происходит.

Топот ног, прежде всего, но еще – отрывистые команды, краткие слова почти шепотом. И происходило это где-то почти у нас под ногами. Сразу под нами была кают-компания, дальше коридор к нашим офицерским каютам – вот туда все и бежали. И я за ними.

Рузская лежала на полу, подвернув под себя левую руку. Правая, с маленьким пистолетом, была направлена в сторону Ильи, туда же выдвинут был ее острый подбородок – будто она все еще пыталась до Ильи дотянуться. Корабль чуть качнулся, и струйка крови из-под ее головы проделала путь в пару сантиметров вперед, опять же в сторону Ильи.

Он лежал лицом вверх на койке – его койке, потому что мы были в его каюте. Разорванная подушка была в крови, мы все пытались протиснуться в эту каюту, не очень далеко от моей, – и глаза его были зафиксированы на потолке.

Чуть пахло охотой или тиром на ярмарке – порох.

Доктор, тщетно отгоняя кого-то левой рукой, пытался отыскать у Ильи пульс. Было очевидно, что у Инессы он его уже не обнаружил и лишь неумело пытался переступить через ее кровь на полу.

До меня доносились отрывистые фразы:

– Всех лишних – вон на палубу. Господа, так нельзя – толпой.

– Где командир, где старший офицер?

– Браунинг. И у него тоже браунинг. Дрянные такие пистолеты ведь. А вот же. Наповал.

– Веру Николаевну кто-нибудь уведите…

Я смотрел, смотрел, запоминал каждую мелочь, думал: что-то кончилось навсегда.

Под грустное «святый боже» два тела, зашитые в белое полотно с грузом у ног, медленно заскользили от борта к воде по дощатым настилам. Молитвенный флаг – белый, с красным крестом – летел по ветру, команда фронтом стояла на юте. Но вот с кормового мостика раздался одинокий залп, и крейсер мягко тронулся с места – поменять стоянку.

Я стоял и смотрел на воду, на то, как Веру, снова в одеянии сестры милосердия, увозят по этим волнам.

А команда расходилась под бормотание о том, что баба на корабле – жди беды, и вот вам беда.

Моряки – люди деликатные, но наблюдательные. И конечно, всем было ясно, что произошло – преступление страсти. В конце-то концов, стены в нашем коридоре тонкие, всем были известны визиты Инессы сначала ко мне, а потом к Перепелкину.

Конечно, ни у кого и в мыслях не было обращаться к французам на берегу. Преступление совершено на борту российского корабля – какие тут французы и какой от них толк?

Мы в тысячах километров от Петербурга, гениев сыска, дактилоскопии и прочих тонкостей на эскадре нет. Была создана комиссия, из наших же офицеров плюс пара человек откуда-то с «Суворова», но ведь и разбираться ей было особо не в чем.

То есть, по части страсти, были другие теоретические подозреваемые, например – некто Алексей Немоляев. И пара мичманов посетила меня в каюте, внимательно посмотрела на одолженный, а теперь, получается, и подаренный Ильей смит-и-вессон. Посмотрела, удостоверилась, что из него ни разу не стреляли, не говоря о том, что калибр тут другой, что заметно кому угодно.

Но главное – даже дамские браунинги, хотя стреляют тихо, были бы слышны в нашем коридоре сразу. И единственный, довольно короткий момент, когда эти хлопки что-то могло заглушить, – это фейерверки с их треском.

Но в тот момент человек по фамилии Немоляев стоял на хорошо освещенном кормовом балконе, и это видела чуть не вся команда.

Еще, конечно, подозреваемой по части вспышки страстей была Вера Селезнева. Но в момент фейерверка она стояла на кормовом балконе с неким Алексеем Немоляевым, и это тоже видела вся команда. Так что выводы комиссии были более чем очевидными.

Дальше было несколько дней пустоты. Из моей пьесы исчезли почти все главные герои, как же этой пустоте было не возникнуть. Мне было по сути не с кем и не о чем говорить. Эскадра так же бессмысленно, день за днем, простаивала на полпути от Петербурга к Дальнему Востоку. Новых приказов адмирала не было (да-да, преступление страсти на борту «Донского» не было отмечено красноречием Рожественского, и я мог бы над этим задуматься).

Я путешествовал пару раз на берег, просто чтобы не сидеть в раскаленной каюте, но еще за французскими газетами. И в них, конечно, ужас продолжался. Я сидел под тентами кафе и читал о том, как арестовали фабриканта Морозова, – это что, шутка? Закрылись его фабрики; другие фабриканты пожертвовали армии одеяла, но те почему-то всплыли на рынках Москвы и Нижнего Новгорода. И купечество начало массово отказываться от любых пожертвований на нужды войны.

А сама война, будто мало было дрянных новостей, шла к новой катастрофе на маньчжурской территории. Что-то было не так под Мукденом, что-то было не так с несколькими десятками тысяч наших солдат, вдобавок к тому, что ежедневно они гибли десятками, а то и сотнями.