Последний окножираф - Петер Зилахи

В течение трех месяцев CNN показывает демонстрации в Белграде. Никогда еще мыльная опера не обходилась так дешево: предательство, насилие, любовь, национальные чаяния — сквозь призму белградских будней. Хихикающие Девчонки, массовые сцены с тысячами любителей в эпизодах. Милошевич и его присные сильно просчитались, когда прекратили показ этой мыльной оперы. Многие повалили на улицы из любопытства. Новые граффити: «Я мыслю, следовательно, выключаю телек». В Белграде у всех равные шансы попасть на телеэкран. Новости идут живьем, каждый выступает на собственном канале. В заключительный день демонстраций студенты Академии художеств спустили с крыши перед окнами деканата двадцатиметровое полотнище, на котором черными буквами было написано: to be continued. Продолжение следует.

В своем дневнике Мирьяна Маркович, супруга и правая рука диктатора, пишет, что по вечерам она любит почитать романы Шекспира и Чехова. Эту женщину ничем не возьмешь, у нее нет слабостей, заметил один из ее врагов.

Окножираф: «Телка — ребенок коровы. Корова — домашнее животное. Курица — домашняя птица. Она плохо летает, она несет яйца». Куриные яйца — символ революции.

Во время Второй мировой войны немцы и англичане по очереди устраивали ковровые бомбардировки Белграда. Югославия была тем местом, где вспыхнул огонь «холодной войны». В 1953 году танки Тито еще держали под прицелом Триест. Когда югославские ВВС сбили на австрийской границе два американских самолета, нью-йоркские газеты призывали к ядерному удару по Белграду. По пятьдесят раз на дню я слышу хит из «Подполья» Кустурицы.

Там говорится, что всюду темно, что война заслоняет собою все, не светит ни солнце, ни луна, говорится там, нет ни меня и ни тебя, потом внезапная вспышка, свет в небе, и никто не знает, что это за свет.

Плакат в подъезде панельного дома предостерегает об опасности: пожар, смог, землетрясение, бомбардировки. Короткие рекомендации, что делать в том или ином случае. Сигнал, предупреждающий о ядерном ударе, — три двадцатисекундные сирены с интервалами в пятнадцать секунд. «В случае внезапного ядерного удара, если в момент взрыва вы находитесь на открытом пространстве, немедленно повернитесь спиной к месту взрыва и, воспользовавшись любым естественным укрытием, примите защитную позу: повернитесь лицом к земле, укройте свободные части тела одеждой и зажмурьте глаза. Через две минуты наденьте защитный костюм и маску. Если вы находитесь в помещении, отойдите как можно дальше от окон и дверей, прижмитесь к стене, заберитесь под стол или другую мебель и примите защитную позу».

Если выживете, то очередь будет за вами, и вы сможете еще раз бросить кости. Если Соединенные Штаты — это плавильный тигель народов, то Восточная Европа — свалка народов. Там — всего понемножку, здесь — ничего в достатке. Я выпиваю с одним хорватом и одним боснийцем — двумя моими приятелями-сербами. Говорим по-английски, ругаемся каждый на своем языке. Ностальгируем по ушедшей стране, в которой звезды были красными, девушки розовощекими, парни горячими, а пастухи в горных селениях бегали быстрее горных коз. Сегодня вечером здесь, в столице Разъединенных Штатов, пересеклись параллели кордонов. Мы, хорошо поддавшие парни из двух самых веселых бараков соцлагеря, бредем домой среди черных сугробов. Цепной пес лает в темном дворе. Все неправда, ни слова правды, кричит Марко, стоя на четвереньках в снегу.

Окножираф: «“Сегодня” значит “в этот день”».

Я встречаю своего друга писателя Лаци Мартона, который предусмотрительно запасается двумя «мерзавчиками». Мы вливаемся в толпу и, расстегнув куртки, пляшем коло вокруг динамиков. Девушка с плакатиком: «Возьми меня замуж». Боснийско-цыганская румба из «Подполья» — марш нынешний революции. Милета говорит, что именно в этот момент все обретает свой смысл. И окна прорублены в стенах, чтобы люди могли приветствовать демонстрантов, и улицы построены для того, чтобы было где проводить демонстрации. А если так, то какой-то смысл был и у Трианонского договора. И у спускового крючка, который нажал Гаврило Принцип, и у резни, устроенной венграми в 1942 году в Нови-Саде, и у партизан, и у Тито — у всего был свой смысл. У 1956 года, у Восточного блока, у детской энциклопедии, у издательства «Мора Ференц». Еще не утратил смысл последний окножираф, по которому можно сложить страну из слов и город — из лиц, а значит, стоит противостоять водометам, подвергаться избиениям, разбрасывать по ветру листовки, уходить в подполье, протестовать, проигрывать и добиваться свободы. Все, что произошло, должно было произойти, и сараевский выстрел, и охота за скальпами в Боснии, и концлагеря, и массовые захоронения, и Дейтон, и Милошевич, и даже Мира Маркович имеет в этот момент какой-то смысл. Ради этого мы и страдали.

А сейчас, дорогие мальчики и девочки, возьмемся за руки и посмотрим друг другу в глаза. Или все, или ни один — только вместе мы можем пробиться через пуленепробиваемое стекло.

Как «гавана», которую я раскуривал, поджидая у дискотеки пионерлагеря подружек из Югославии, так сквозь толщу времен вспыхивает эпоха, когда мы, слепые и мало что понимающие, прокладывали под знаком интернационализма путь к светлому будущему. Подружки с удовольствием танцевали с нами под медленную музыку, незнакомая обстановка делала их общительными, я помню, как ночью мы забрались в открытое окно их 8-го барака и как удирали — через закрытое, когда Иван испугался, что нас накрыли. Потом каникулы кончились, и мы переписывались с заграницей, надеясь, что нас пригласит отряд-побратим, и мы увидим, как подросли подружки, и снова будут звучать «АВВА» и «Воnеу М». В ту пору путешественника не ожидали особенные сюрпризы, лагерь мира на розовой половине карты еще был един, все вступали в одну и ту же партию, жили в одних и тех же домах, не боялись одного и того же волка, обслуживание в магазинах находилось на одном уровне, и даже суп, тоже одинаковый, разливали одними и теми же алюминиевыми половниками. Нечто общее было даже в вещах специфических, непохожих — как югославские гамбургеры, непроизносимая змрзлна,[65] натуральные сосиски на Александер-плац, румынское виски или албанские консервированные моллюски. Во всем было что-то такое неуловимое, не относящееся к самому предмету, и что бы ты ни жевал, во рту оставался неистребимый привкус второго мира.