По фактической погоде (сборник) - Наталия Ким

Жила-была Одна Малопривлекательная Женщина, и не было у нее никакой личной жизни, ну совсем никакой и никогда. Росла ОЖ при матери-одиночке, тоже не блещущей красотой и обаянием, выучившей дочь печатать на машинке и верить в то, что ей, такой вот Богом обиженной в плане внешности (гренадерский рост, неприличный для девушки огромный размер ступней и кистей, узкопоставленные глаза, едва второй размер лифчика, носик на сторону и волосы, вьющиеся мелким бесом), имеет смысл принять как данность – мужа не будет, а если кто и позарится, то не верить и пресекать, и в жизни ни на кого не полагаться, кроме как на себя. Мать вообще была строга и последовательна, и когда случились первые признаки тяжелой болезни, приняла дозу снотворного, сообщив об этом ОЖ заранее, категорически запретила вызывать «скорую» и аккуратно выложила на видное место записку с «прошу никого не винить». ОЖ горевала, но очень тускло и глубоко – в сущности, ей не с кем было обсудить маму, ее болезнь, свое чувство вины и так далее. Она жила, отмеряя год за годом, исправно навещая могилу единственного родного человека. Вот на кладбище-то и настигла ОЖ судьба в виде человека по имени Юсуф, был он наполовину турком-месхетинцем, специалистом по прокладке труб – он пришел туда с экскурсией: по этому старому кладбищу часто водили желающих поглядеть на могилы знаменитых артистов и писателей. Юсуф был потрясен, увидев ОЖ – такую статную, рослую, широченную в лодыжках и кистях даму, утирающую уголки глаз носовым платком. Он подошел к ней и, глядя сильно снизу вверх, сказал от всей души: «Ты такой красивый госпожа!..» ОЖ от неожиданности крупно переступила своими громадными ногами и случайно отдавила Юсуфу плюсны – он мужественно сдержал вопль и смотрел на ОЖ глазами полными искреннего восторга и попросил кого-то из товарищей, кто лучше говорил по-русски, взять у «госпожи» телефон. Чтобы долго не томить – ибо сказке конец – скажу, что ОЖ проживает теперь в Турции, недалеко от моря и далеко от известных туристических маршрутов. У нее есть домик, такой зефирно-розовый, с садиком и белым креслом-качалкой, где она сидит летом и вышивает что-нибудь. Муж ее обожает до обморока, и покупает лукум только развесной, а не в упаковках, особенно она любит шоколадный. И каждый день Юсуф говорит ей – спасибо твоей маме, мир праху ее, иначе бы я никогда тебя не встретил, моя госпожа. ОЖ иногда украдкой глядит в зеркало и исполняется гордости: ее, вот такую вот, любят и нежат, а так бывает только в сказках, где, как правило, все заканчивается хорошо, а как же иначе.

Жила-была в конце 80-х Одна Обычная Женщина, которая внезапно обнаружила себя глубоко влюбленной в одноклассника своего собственного сына. Этого сына ОЖ родила без мужа, растила без ощущения какой-то неполноценности их маленькой семьи. Они жили мирно и спокойно, предпочитая общество друг друга любым иным возможным вариантам, например, дружно отмахиваясь от назойливых бабушки и дедушки, настаивая на праве встретить Новый год без них. У ОЖ были, конечно, какие-то приятельницы, с которыми она расчетливо поддерживала отношения еще в колясочно-прогулочный период, заранее озаботясь таким образом будущим кругом ровесников для сына. ОЖ удалось выполнить всю программу под условным названием «счастливое детство для моего ребенка» со всей необходимой атрибутикой – спортом, музыкой, культмассовыми развлечениями; она прилежно следовала всем положенным каждому возрасту ритуалам по мере взросления сына – от детских дней рождений с шарадами и обязательной летней поездкой на море до легализованных поездок на дачу к приятелям с ночевкой и чаепитий дома со смущающимися от ее радушия девочками. Она легко пережила все мальчишеские возрастные выкрутасы, которые не вылились в какое-то особенно вязкое хамство со стороны сына, его друзья с удовольствием тусовались у них дома, ОЖ все для этого сделала, резонно замечая приятельницам, что «лучше уж на глазах, чем по подъездам». Друзья-приятели и их девушки проникались приязнью к атмосфере легкости и недидактичности на этой уютной кухоньке со скошенным потолком, с уважением отзывались о маме своего товарища, которая легко достигала в отношениях с ними того градуса доверия (одностороннего, конечно, она совсем не собиралась становиться одной из них), что позволяет открыто жаловаться на родителей, учителей, просить совета в непростых сердечных делах… Сын был доволен, говорил, приобнимая ОЖ за плечи, «мать, ты – человек!», ОЖ мысленно ставила себе пятерку и уходила к приятельнице или соседке, чтобы дать возможностям детям почувствовать себя свободными в домашних условиях. В этой компашке ОЖ всегда выделяла хмурого нескладного мальчика, он был умным, хоть и не стремился это продемонстрировать, в отличие от фазанистых и павлинских прочих кухонных завсегдатаев; ей нравился его нетривиальный грубоватый юмор, она знала от сына, что парень живет трудно, плохо ладит с отчимом, вынужден много времени возиться со своими младшими братьями, в которых, впрочем, души не чает, что мама его болеет все время, что иной раз голодно в доме… У нее на кухне этот тонкий мальчик немножко отмякал, переставал быть похожим на железный скрипичный ключ, глядел прямо и доверчиво без заискивания, вопросы задавал редко, но с безусловным желанием получить ответ, а не послушать, как прозвучит его вопрос, – он вообще умел хорошо слушать, не старался подстраиваться под собеседника, если чего-то не понимал – не пытался этого скрыть, если его что-то раздражало – говорил об этом сразу. И раз за разом, вечер за вечером он оставался у них все дольше и дольше, иной раз сын махал рукой и говорил – ну вы тут как хотите, а я уже валюсь, и шел спать, а они сидели и разговаривали до тех пор, пока не начинали глаза слипаться у парнишки, а он все медлил уходить, пока ОЖ решительно не вставала из-за стола и не направлялась в коридор, чтобы закрыть за ним дверь. Как-то незаметно для себя ОЖ рассказала ему всю свою жизнь, унылую историю любви с отцом ее сына, остальные одноразовые безрадостные полтора эпизода отношений с мужчинами; потом увлеченно вспоминала, как никогда не пользовалась услугами молочной кухни (сама делала творожок и кефирчик дома, еле на ногах стояла, а все ж таки сама) и поликлиники, как училась у травников лечить ребенка и все мамочки вокруг бегали к ней за советом, как осваивала самые современные воспитательные методики, как давала сыну с собой в садик баночки с полезной вкусной едой… Мальчик слушал с напряженным интересом, он точно умел и слушать и слышать, он безошибочно угадал то, что было главной ее гордостью, никогда даже в самых неприличных мыслях не проговоренной себе самой, и он произнес это вслух – я завидую вашему Коле, как же вам удалось одной, без помощи, без напруги стать такой удивительной мамой, вы поразительная женщина, вы такая мо-ло-дец… ОЖ мгновенно поплыла, в ее голове закрутился какой-то клип на музыку из фильма «Вам и не снилось», она как-то одновременно почувствовала себя обоими молодыми героями, и при этом же – и их родителями, глядела на грустного сосредоточеного юношу, ушедшего в мысли о своей несравнимой с сыном ОЖ доле, и шептала себе – да он добр… я никогда ничего, наверное, на самом деле не хотела от мужчин, кроме одного – чтобы они были добры… С этого момента ОЖ переживала с каждым визитом этого 16-летнего подростка вещи стыдные, умопомрачительные, ей приходилось притворяться больной, потому что она боялась выдать себя, и в результате каких-то стремительных новых изменений в душе и сознании действительно слегла. Мальчик беспокоился, навещал захворавшую в полутемной комнате, мялся возле торшера, спрашивал, не нужно ли чего, вызывался ходить за продуктами, сделать влажную уборку, она натужными шутками выгоняла его, тогда он брал инициативу в свои руки и чистил картошку, выводил на прогулку собаку, починил все розетки в квартире, купил вдруг им в дом вантуз и железную заточку для ножей… ОЖ прятала пионового цвета щеки в подушку и не могла ни спать, ни читать, вообще не могла двигаться, пока сын не заходил к ней и не ставил на тумбочку большую кружку с чаем и медом, а «объект» маялся где-то в простенках квартиры, боясь обеспокоить, обременить собой лишний раз и наконец уходил. Болезнь тянулась и тянулась, ОЖ понимала смутно, что все можно разом прекратить, попросив сына о покое, сославшись на усталость и желание быть побольше одной – тут они друг друга без слов понимали. Но медлила, надеясь на то, что после болезни она окрепнет телом и мыслью, и справится с собой, просто постарается пореже быть дома по вечерам – авось сам поймет, что надо бы прикрыть эту лавочку с ежевечерними визитами. Тут мальчик исчез сам по себе, и сын рассказал про очередные ужасы у того дома, про драку с отчимом, который в пылу покалечил одного из малышей, про милицию, попавшую в больницу маму… ОЖ изнывала от душевных корчей, страстно жалея и желая беднягу, резко выздоровела, и белым днем, набравшись духу, позвонила ему домой (это не было чем-то необычным, все друзья сына звонили ей запросто, равно как и она могла себе это позволить, разыскивая отпрыска) и попросила прийти как можно скорее (сын был на подготовительных курсах, впереди маячили вступительные). Мальчик явился, смотрел искательно, почти ничего не говорил, на вопросы про домашние дела отвечал невпопад, оба тяготились каким-то повисшим в воздухе электричеством, оба не знали, как продолжить беседу. ОЖ пару раз погладила его по голове, по руке, пытаясь таким образом, конечно, показать, как она ему сочувствует, говорила какие-то необязательные ласковости, переставая вообще понимать, что она делает и что произносит, и тут мальчик перехватил ее руку и сказал, давясь словами – мне надо с вами поговорить, я давно хотел… пожалуйста, не гоните, выслушайте, мне трудно, мне больше не к кому, только вы поймете, у меня никого нет, кроме вас… ОЖ села, у нее немели руки, дрожали колени, она приготовилась услышать то, чего никто и никогда – никогда! – не говорили ей в этой жизни, любовь и абсолютная нежность лились из ее глаз, и не сразу этот поток погас, даже когда она четко поняла, о чем именно толкует ей этот нескладный подросток. А толковал он ей вещи, о которых она читала что-то, слышала, осуждала заведомо, не особо вникая в подробности, полагая подобную информацию о взаимоотношениях полов лишней и ненужной, уж точно никак не относящейся к их с сыном жизни – ведь до этого момента у нее не было какой-то своей, отдельной от своего ребенка судьбы, собственного способа существования. И только когда он начал плакать, выплевывая из себя признания чудовищные о себе и своем севшем за побои отчиме, которого «любил как зверь только может любить зверя», ее затрясло, изнутри живота стал рваться хохот вперемешку с рвотными позывами, она стала махать на него руками, как на стаю птиц – кыш, кыш!! – указывая в направлении входной двери. Когда он ушел, она легла в ванну, и не помнила, сколько пролежала так, пока сын не застучал сердито в дверь – мать, ты там в порядке вообще?.. ОЖ вышла, села, закурила и сказала спокойным голосом, чтобы сын забыл приводить в дом этого извращенца, который набросился на нее как зверь, и что если хоть еще раз сын упомянет его, то она, ОЖ, прекращает с ним всякие отношения, потому что все-таки надо уметь выбирать себе нормальных друзей – так она сказала, ощущая всем ноющим желудком, что говорит дрянь и гадость, но понимая, что только так она защитится от того, что случилось, от раз и навсегда похороненной надежды быть любимой хоть кем-то на этой земле, кроме собственного сына.