Любовь к жизни - Мари Фредрикссон

и умела. Лишиться дара речи – это сущий ад. У тебя больше нет возможности говорить, писать или как-то иначе выражать свои мысли.

Моя жизнь полностью изменилась. Я просыпалась и принимала душ. Садилась за компьютер, но не могла им пользоваться.

Мной овладела апатия. Я целыми днями только и делала что сидела. Смотрела в окно или перед собой. Потом ела и ложилась спать. И так несколько лет. Депрессия. Пустота. Одиночество.

Я выкарабкалась исключительно благодаря детям. Время от времени мне всё же приходилось брать себя в руки.

Иногда Микке был строг со мной и говорил, что необходимо бороться, чтобы всё вспомнить. Он ничего не подсказывал, не произносил за меня слова, не пытался догадаться, что я хочу сказать. Другие помогали и договаривали за меня, но Микке не делал этого никогда. Он считал, что всё вернётся на круги своя только в том случае, если я сама этого захочу. Думаю, он был прав, хотя в те дни мне так не казалось.

Вы ведь знаете, что порой происходит во время наших бесед? Внезапно я замолкаю. Имена, даты, да что угодно просто выпадает из памяти. Если я перестаю нервничать, то вспоминаю, но разговор всё равно прекращается.

Слава Богу, сейчас я снова могу говорить. С каждым днём мне становится всё лучше и лучше. Я так радуюсь, когда вспоминаю новое слово, которое не слышала и не произносила несколько лет! Потрясающее чувство! Но, боюсь, некоторые слова уже никогда не всплывут в памяти.

Для альбома «Nu!», который мы записали вместе с Микке и который выйдет в этом году, я сочинила песню «Sommarens sista vals»[96]. Кажется, на это ушла целая вечность!

Как я уже сказала, состояние улучшается, но кое с чем у меня по-прежнему большие проблемы. Например, со временем. Я знаю, который сейчас час, но не могу этого сказать. «Без двадцати» и «двадцать минут» – я могу произнести только это. И всё же я ориентируюсь во времени, хотя и не всегда могу назвать его правильно. Чтобы упомянуть нужный месяц, мне приходится перебирать их все с самого начала: «Январь, февраль – сейчас март!»

Я больше не могу читать книги, газеты и субтитры к фильмам. А ещё – не могу пользоваться компьютером. Раньше я обожала читать. У меня под рукой всегда была книга. Я ужасно скучаю по чтению. Иногда смотрю телевизор и особенно люблю погоду. Всегда хочу услышать прогноз. Ну, и другие новости, конечно.

Самое главное: всё должно протекать медленно и спокойно.

Сейчас я уже могу написать несколько слов подряд. У меня есть календарь, в котором я тщательно записываю дела. Но этих дел ни в коем случае не должно быть много. В противном случае я впадаю в ступор.

С детьми особых проблем не было. Они быстро усвоили, что у меня получается, а что – нет. Иногда мне приходится что-то повторять, чтобы лучше запомнить или не забыть. Бывало и так: запишу что-нибудь, а потом не могу прочитать. Если я волнуюсь, то пишу очень быстро и не могу разобрать собственный почерк.

Я научилась писать медленно и чётко, правда, всё ещё делаю довольно много ошибок. С орфографией у меня стало совсем ни к чёрту.

Уже самая первая операция, которую мне сделали, дала осложнение на зрение, и вот это меня по-настоящему бесит. Один глаз видит лишь узкую полоску. Например, чтобы увидеть вас, я должна повернуть направо целиком всю голову. Хотя дома проблем не возникает: я знаю всё как свои пять пальцев.

Но вот аэропорт! Там я абсолютно беспомощна. В состоянии стресса я забываю смотреть направо и ударяюсь головой. Если в зале много народу, рядом со мной обязательно должен быть кто-то знакомый, чтобы помочь и поддержать меня.

В Эрстагордской клинике мне предложили интересный план реабилитации. Оказывается, они тайно помогали Нельсону Манделе, поэтому я решила, что тоже могу на них положиться. Выходные я проводила дома, а вечером в воскресенье Микке снова отвозил меня в клинику, и я находилась там всю неделю. В итоге я даже заставила их повесить занавески, а то нас повсюду встречали сплошные голые стены.

Восстановление деятельности мозга проходило так: на экране всплывали картинки и подписи к ним. Меня просили показать на зелёный мячик, хотя под ним было написано «чёрный». Суть в том, чтобы научиться отличать слово от картинки, но у меня совсем ничего не выходило. Мозг словно отказывался выполнять это задание. Чем больше времени уходило на размышления, тем хуже я себя чувствовала. Моя самооценка окончательно упала. Мне казалось, я безнадёжна – эдакий вечный пациент.

Нога впервые дала о себе знать через девять лет после страшного падения в ванной. Она то и дело подворачивается, и из-за этого мне сложно держать равновесие. Это заботит меня больше всего: я очень боюсь, что станет хуже и я совсем не смогу передвигаться. Я так страдаю от этих мыслей. Вторая нога тоже сильно ослабла. Мне трудно ходить, и я постоянно думаю: а вдруг упаду?

Если бы вы только знали, сколько раз я падала!

На прогулки я выхожу только со своим тренером. Если рядом есть кто-то, на кого я могу опереться, то особых проблем не возникает. Вообще я до сих пор очень люблю гулять. Мне надо тренировать ногу, иначе лучше точно не станет. У нас в погребе есть беговая дорожка: по ней я тоже стараюсь ходить, чтобы мышцы не атрофировались.

Сначала я хотела записаться на курс реабилитации и посещать встречи вместе с другими людьми, получившими подобные травмы. Мы поехали посмотреть, как всё проходит, – и тут у меня отпало всякое желание присоединяться. Там были одни старики. Беседы в такой компании усугубили бы мою депрессию.

До болезни я была очень подвижным человеком. Танцевала, прыгала, носилась по сцене. Занималась боксом и бегом, обожала плавать. Я и сейчас плаваю – правда, только в нашем собственном бассейне в Испании. Здесь на меня бы все стали таращиться, а я этого не вынесу.

Я живчик, которого заперли в больном теле, и это невероятно горько осознавать. К тому же, как только я выхожу на улицу, мне кажется, что все на меня глазеют.

Как она себя чувствует? Как выглядит?

Нога меня действительно беспокоит, и, в отличие от других неприятных последствий операции, ситуация с ней только ухудшается. И тут я бессильна. Падаю, встаю, снова падаю. Ох, зависеть от других – это так ужасно!

В последние годы Микке почти никогда не оставляет меня одну. У меня мало друзей. Пер Ларссон, о котором