Хорея - Марина Кочан

и ищу в сумерках своей памяти, на что бы мне опереться. Мое письмо — это хорея, потому что хорея — это состояние моей семьи, отрывистые, беспорядочные, хаотичные движения, попытки склеить то, что еще можно, соединить черепки, которые подходят друг другу.

На кладбище становится ветрено. Скоро пойдет дождь. Я вжимаю голову в плечи, а сестра вдруг притягивает меня к себе и обнимает своим шерстяным кардиганом, помещает меня в теплый домик.

— Сейчас я тебя согрею, — говорит она весело.

«Я люблю тебя», — хочу сказать я, но мою шею словно сжимает чья-то рука. Я обнимаю сестру и кладу голову ей на плечо.

Моя сестра старше меня на двенадцать лет. Девять лет мы жили в одной комнате и спали на одном диване «Наташа». Она подарила мне первый дезодорант, с запахом дыни, и первый хлопковый лифчик, когда у меня еще не было груди. Она купила мне мой первый диск — «Опять-опять» Пятницы. Она рассказала мне про свой первый секс. И я позвонила ей, когда случился мой. Она говорила, переезжая в отдельную квартиру, что я всегда смогу к ней прийти. И я приходила. Поздно вечером и даже ночью я приходила много раз, когда нужно было куда-то деться. Она знает меня с рождения. Но мне еще много о чем нужно ее спросить. Хорошо, что мы научились разговаривать.

Когда мы садимся в машину, она пишет в заметках телефона подробную схему, как найти могилу отца. От главной дороги нужно свернуть на первом повороте, как раз там, где заканчивается лес и начинается поле. Затем пройти три мостка и свернуть на четвертом. А там растет рябина на соседней могиле. Деревья на могилах — это редкость, но некоторые сажают их специально, чтобы было проще находить своих. Олеся скидывает мне скрин из заметок: «Пусть у тебя тоже будет на всякий».

— Я тебе рассказывала историю про нашу фамилию? — спрашивает она, когда мы едем домой.

Один раз она пришла домой из школы расстроенная: ее там задразнили из-за фамилии (и мне это знакомо). Тогда папа предложил ей взять чистый лист и ручку. Вместе они сели и составили на листке список с фамилиями одноклассников. И каждому он подобрал дурацкое прозвище.

Мне нравится наша фамилия. В папином паспорте перепутали букву, вместо «а» написали «о». Я часто шутила, что у нас теперь нет родственников. Маленькое семейство кочанов. Крепкие капустные корни в земле.

Я сижу на переднем сиденье, рядом с сестрой. Обычно она водит резко, дергано, иногда тормозит в последний момент. Но сейчас мы едем медленно и спокойно. Я пристально смотрю на ее кисть, которая держит ручку коробки передач, обхватывает ее и сжимает. У Олеси тонкие длинные пальцы, с двумя серебряными колечками, с аккуратными продолговатыми ногтями. Музыкальные пальцы. Музыка всегда была с ней, с детства. По выходным она ходит в филармонию, берет уроки игры на виолончели и присылает мне видео. Виолончель большая, она обнимает ее ногами, плавно водит смычком по струнам, делая широкий размах. Звук у инструмента глубокий и густой, горловой и печальный. Виолончель сильная, как моя сестра. Они подходят друг другу.

Моя сестра — это виолончель.

Скрипка.

Пианино в нашей гостиной.

Это «К Элизе» Бетховена.

Это кантри-группа Tegan And Sara, звучащая в ее машине.

Это White Flag — Dido.

Это Сan You Feel The Love Tonight Элтона Джона.

Это церковный хор.

— Вот бы нам с тобой еще куда-нибудь съездить вместе, без детей. Давно мы так не делали.

— Да уж, точно. Куда поедем?

— Куда захотим. Главное — найти время.

Да, времени у нас еще много. Я тебя очень люблю.

* * *

— Мама, а бывают черные дожди?

И пою я тихо сыну днем и под луной:

Дождь бывает серый, синий, желтый, голубой.

Спи, малыш, приходят к людям разные дожди,

Верю, черный дождь не будет на твоем пути.

Эпилог

В сентябре две тысячи двадцать второго года я увидела на стене вконтакте сообщение: фонд «Редкие люди» анонсировал встречу в Петербурге для людей с болезнью Гентингтона и их родственников. Я написала в сообщество и спросила, могу ли я прийти, если болел мой отец, но я сама не носитель.

— Обязательно приходите, — ответили мне в чате сообщества.

Весь сентябрь меня не покидала тревога. Однажды утром, по дороге на работу, я расплакалась: в чате школы, где я работала, вывесили список уехавших детей. А потом еще раз, в этот же день, когда у метро девушка тонким высоким голосом пела «Уезжай и чай не допивай…» В сентябре я уже знала, что мы здесь не останемся.

Многие вещи стремительно теряли смысл. Но я все же пошла на встречу. В просторном зале отеля «Вера» чувствовалась странная торжественность и было очень тихо. Среди длинных рядов стульев группами по два-три человека сидели люди. Я сразу заметила одинокого худенького парня в яркой куртке и с барсеткой на поясе. Он привлекал внимание своей подвижностью: ерзал на стуле, вставал и снова садился, затем достал из барсетки смартфон с большим экраном. Он водил по экрану сразу всеми пальцами, подносил его слишком близко к лицу.

Я вспомнила, как папа купил на рынке новый пульт для телевизора с прозрачными крупными кнопками, каждая из которых была размером с подушечку его пальца. Вспоминая папу, сестра рассказала мне, что он любил технику. Любил новшества и то, что делает жизнь удобнее. И чтобы оно было не таким, как у всех. Маленький пылесос «Шмель» синего цвета я не застала. Его приходилось держать в руках, а не возить по полу. Мешок для пыли был маленький, и каждое воскресенье папа вытряхивал его во дворе. Пульт так и не заработал. В единственном сохранившемся у меня от папы письме после моего отъезда в Питер он пишет, что у него появился мобильный телефон. И что этот телефон — секрет, нельзя говорить о нем маме и бабушке. Какое-то время мы переписывались, но кнопки у аппарата были крошечные, папа скоро перестал отвечать.

Я села на переднем ряду вполоборота, так чтобы видеть парня со смартфоном. Я не могла перестать смотреть. Он много хмурил лицо, словно повторял какие-то упражнения. В этот момент я почувствовала, что тоже хмурюсь. Парень заметил мой взгляд и опустил голову. Мысленно я отругала себя за такую бестактность. Это был первый другой человек с болезнью, как у моего папы.

В зал зашел