Дань саламандре - Марина Палей

Чаще всего до моего числа дело не доходило. Звонок. Ой!.. Второй. Ой-ёй!!. Третий. Ой-ёй-ёй!!! Четвертый. Ой-ёй-ёй-ёй!!!!

Тишина.

Обрыв связи с жизнью.

Когда же кто-либо действительно имел потребность войти именно ко мне, в мою комнату (в мое окололичностное пространство) – чаще всего соседи – за солью-спичками-штопором, то просто стучался. Что естественно.

Однако, говоря, что у меня не было своей двери, я сказала не всю правду.

Комната, в которой я жила, при царском режиме служила, видимо, кухней. Кухарки входили туда через черный ход.

О, этот черный ход! Впервые я услышала о нем еще со времени детского сада, то есть когда мы переехали из пригорода в город, и эти слова пугали меня. (Это нестранно совпало: закончилась моя вольная лесная воля, началась социальная недоля, и я услыхала про нечто скрытое от глаз, тайное, необщее.) А увидела воочию – в младшей школьной поре, когда мальчишки подожгли доски, которыми он, этот черный ход, наглухо был заколочен со стороны двора.

Как-то, уже выйдя из подъезда сизым февральским утром (первой в расписании стояла ненавистная физкультура) и обреченно волоча синюшный мешок с кедами и гимнастическими «чешками», я с удивлением вдруг обнаружила сбоку, в закутке стены, черный зияющий пролом – особенно черный на фоне новорожденной белизны оснеженного за ночь мира.

На уроки я, как можно догадаться, не пошла, а спряталась в соседнем подъезде и там терпеливо (вранье! как раз до ярости нетерпеливо) ждала, когда мальчишкам надоест их – в прямом смысле – открытие. На мое счастье, они вскоре исчезли. Я выскочила из своей засады, вошла в пролом и... взлетела наверх по странной, как сон, лестнице, явно не предназначенной для людей. То есть эта лестница никоим образом не полагалась безликим взрослым занудам, вполне по заслугам обреченным на мелочную повседневность.

Дверь в нашу комнату со стороны этого странного пространства (я догадалась, что это она, наша дверь) выглядела тоже невыразимо странно. И эта странность даже усиливалась моим знанием о том, что именно за ней, этой дверью, находится с той стороны: ковер (эту дверь, собственно, и скрывавший), родительская кровать, письменный стол, шкаф с книгами, аквариум с рыбками... Ничего особенного... Наша комната как таковая.

Я попала в такую точку – по отношению ко вдоль и поперек известному – я попала в такую точку пространства, в какую даже не предполагала попасть. (Как я сейчас понимаю, это было сходно с тем опытом «неожиданного заброса», который, всякий раз, таинственно дарит рифма.) Результат, мягко говоря, ошарашивал. Он переворачивал мои представления о мире.

Взирать на эту дверь с другой, никогда прежде не виденной стороны было для меня не меньшим потрясением, чем, думаю, для астрономов узреть обратную сторону Луны. Возможно, даже и большим: слишком неожиданным оказалось открытие и детский разум не был к нему готов. А кроме того: разве астрономы могут обратную сторону Луны – вот так взять и потрогать? Тогда представим, что на вечно ночную сторону Луны попали живые астронавты... Один из них – вы.

Мне повезло попасть в некое Зазеркалье раньше, чем я узнала об одноименной книге.

Конкретную область его, открытую мной самой, я назвала бы Back Mirror.

Как же выглядели ландшафты Back Mirror’a?

Вот один из них: вид на нашу дверь.

Если описывать другую сторону двери в лживых, то есть бытовых, терминах, то вот оно, описание: дверь была выкрашена в красно-бурый цвет, местами облуплена, немного закопчена, крест-накрест заколочена грязными досками – и щедро оснащена концентрическими кругами паутины, напоминавшими мишени в столь любезных моему сердцу и глазу теремках-киосках с надписью «Тир».

Да, еще: в стене между дверью и окном я заметила полусферическое углубление, в котором пряталась, похожая на цветочный пестик, ручка-дёргалка. Шнур от нее, при царях-боярах, видимо, шел к медному колокольчику.

Таковы были результаты моей Первой (обзорной) экспедиции.

Я ринулась домой, причем во дворе сильно захромала. (Родители уже ушли на работу; хромоту следовало изобразить для соседей.)

Дверь, ведшая на черный ход из нашей комнаты, была, как только что говорилось, занавешена просторным, покрывавшим также и часть стены, старинным ковром – когда-то ярким, зеленой и черной масти, сплошь в устрашающе-крупных – розовых, красных – персидских розах; то есть занавешена дверь была нищим наследством моей матери. К ковру примыкала родительская кровать.

Она-то и загораживала мне дорогу к двери, на Лестницу.

Про существование двери, спрятавшейся (спрятанной?) за ковром, я знала и раньше (закатившийся мяч, прятки, переклейка обоев), но, как ни покажется это странным, не то чтобы не задумывалась, что там такое за ней находится, а просто, не знаю почему, была уверена: там живут такие же скучные (никакие) люди, как мы, с такой же скучной (никакой) жизнью. И даже еще более скучной: ведь оттуда не доносилось ни звука.

Короче говоря, в тот день, шалея от восторга, восторгом пьянея и упиваясь, я обнаружила, что за одной из стен нашей комнаты существует иное пространство.

Через двадцать пять лет (ненавижу газетное «четверть века») – итак, через двадцать лет пять после того дня ковер и кровать, да и всё остальное, что находилось по комнатную сторону двери, естественным порядком перешло ко мне одной.

На эту кровать, привлекаемые, может быть, персидскими розами, время от времени припархивали бабочки, эльфы, жуки-носороги, шмели, осы, навозные жуки – и прочие разнообразно оснащенные крючками и присосками существа, зачем-то камуфлировавшиеся под человека.

Я с ними телесно соединялась, разъединялась; мы вместе смеялись, иногда вместе плакали. (По моим наблюдениям, последние два действия сближают несопоставимо мощнее, чем тараканьи фрикции-фикции.)

Затем я плакала в этой кровати уже одна. Точнее – в обнимку с подушкой. Не «в подушку» – это как-то узко-утилитарно (словно «помочиться в унитаз») – нет, я плакала именно вместе с подушкой. Подушка была мне всегда рада, подушка меня понимала, она любила и ласкала меня. Она дарила мне покой. Ну да, да: кожа спины благодарна коже спинки кресла за чувство прохлады.

Оглядывая из «будущего», которое наступило давным-давно, свои владения в прошлом, – владения, под корень экспроприированные ничтожной секундной стрелкой, я вспоминаю одну простецкую женщину (ведьмы на вид просты), которая, смеясь, как-то сказала мне, почти в самом начале моей женской тропинки: лучшая подружка – подушка. Я тогда сразу же с этим согласилась, но смысл поняла узко, вполовину: вот будет у меня парень, а потом парень меня бросит, он уйдет к другой девушке, а я буду мучиться (по поводу парня), как в аду, и буду плакать – а кому я всё это расскажу? – конечно, подушке. Вот так посетило меня блиц-прозрение (синдром умной Эльзы).