Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Может, и так, — согласился Башмаков. — Весьма похоже на истину.

— Можно пойти поглядеть снаружи, где привядшие кусты, — предложил Данила.

— Недосуг. И без того почти все ясно.

Настасья вывела на широкую подземную улицу, что вела к Ивановской колокольне и далее — к Успенскому собору. Наконец встала у железной решетки, за которой уже были соборные погреба.

— Вот, батюшка Дементий Минич, слово сдержала — и туда привела, и обратно, — сказала она.

— Вижу. И что же теперь с тобой делать, девка?

— Я знаю, после того, как Русиновой назвалась, веры мне уж нет. А ты поверь! — вдруг потребовала она. — Испытай меня! Может, и я еще на что пригожусь!

— Да на что ты пригодишься? Вот перед тобой воровские деньги блеснули — и ты за ними погналась. А что бы тебе растолковать куманьку про подземную мастерскую? И на Обнорского бы снарядили знатную засаду, не ушел бы. Сама себя ты, девка, обдурила. Нельзя одной задницей на два табурета сесть — непременно наземь шлепнешься. Что ты сегодня самой себе и доказала. Ни денег, ни мести… Одно слово — опозорилась.

— Так вот я тебе, Дементий Минич, как перед образами, обет даю! — воскликнула Настасья. — Коли отпустишь — я к тебе Обнорского на аркане приволоку! А коли обману — гореть мне огнем неугасимым! Господь мне свидетель и вы все!

Она распустила ворот рубахи и без смущения полезла рукой за крестом-тельником.

— Что, молодцы? — весело спросил Башмаков конюхов. — Поверим в последний, остатний раз? Данила, это не моя, твоя кума — что скажешь?

— Ну, коли на кресте поклянется… — не слишком уверенно произнес Данила.

— Ты, Желвак?

— Да гони ты ее, твоя милость, к чертовой бабушке! — решительно высказался Богдаш. — И с враньем ее вместе! Она и с крестом в кулаке соврет — недорого возьмет!

— Ан не совру! — возмутилась Настасья. — Ты меня понапрасну не порочь! Приведу его и в приказ сдам, а ты вруном окажешься!

— Ты, Сарыч? Ну как отпустим — и не вернется, и не будет у нас ни девки, ни княжича?

— Вернется, — несколько поразмыслив, сказал Сарыч. — Я баб знаю. Тут ее за живое зацепило, вернется!

— Будь по-вашему. Ступай, девка.

Очевидно, Настасья не ждала такого скорого решения. Она немного растерялась и смотрела на приступившего к ней Богдана недоуменно, словно спрашивая: да точно ли?

А он молча глядел на нее, хмурый и злой. С таким лицом, поди, во врага целиться хорошо, а не таращиться на красивую девку.

Данила же глядел сбоку на них обоих и чувствовал себя дурак дураком — он держал факел, освещая это диковинное прощание.

Настасья сделала шаг назад, отступил и Богдаш. Им бы развернуться и поспешить, каждому в свою сторону, а они продолжали пятиться, соединенные взглядом. И так это было странно, что все примолкли — и Башмаков, и Сарыч, и Стенька.

Настасья опомнилась первой.

— Не поминай лихом, куманек! — крикнула она. — Вернусь — расцелуемся!

Выхватив у Данилы факел, она повернулась, мотнув длинной вороной косой, и пошла быстрым шагом, почти побежала в сторону Никольской башни.

— Ну, Данила, у тебя и кума, — сказал, усмехнувшись, Башмаков. — Эта нигде не пропадет.

— А слово сдержит, — добавил Сарыч. — Я наверх подымусь и стрельцов кликну. Надобно будет поднять тела и раненого, коли жив. Выставить в избе, либо Разбойного приказа, либо Земского — глядишь, кто и признает.

— Ты спроси, кто стоял на Тайницкой башне и на отводной стрельнице, может, знают, как оттуда вниз пробиться, — велел дьяк. — Опять через алтарь ползать — нехорошо, а у нас два покойника, им там вовсе не место.

— Девке там тоже не место было, — возразил Сарыч.

— Не перечь, делай, что велено.

Сарыч поклонился и, распахнув дверь-решетку, вошел в подземелье Успенского собора.

Башмаков поглядел на конюхов внимательно, склонив голову набок, да и отвернулся.

Конюхи понимали, если и есть в Кремле человек, против которого Башмаков бессилен, так это государев тесть Милославский. Все, что можно сейчас сделать, сделано — мастерскую разорили, свидетелей уничтожили. Так кто ж поручится, что это — единственная мастерская?

Данила внимательно глядел на башмаковскую спину и затылок. Дьяк в государевом имени в задумчивости повесил голову, что и неудивительно — кому ж приятно осознавать свою слабость? Но понемногу плечи расправились, вернулась гордая осанка — Башмаков, сознавая невеликий свой рост, не желал горбиться и спину всегда держал прямо.

Очевидно, он обладал способностью чувствовать взгляд, потому что внезапно повернулся и строго поглядел на Данилу.

Данила шагнул вперед, ожидая приказания.

— С Божьей помощью, эту чуму мы одолеем, — сказал Башмаков. — Потерпеть придется, но через год кончится… Пошлет Господь знак государю… Тут-то и явится наша правота. Я маточники-то недаром приберег…

* * *

Стенька был не то что на седьмом, а на семьдесят седьмом небе от счастья.

Мало того что сам дьяк в государевом имени взял его с собой на такое дело, так еще звал уважительно и не лаялся из-за досадных мелочей, как Деревнин. Затем — Башмаков приставил его к государственному преступнику, и Стенька доблестно охранял связанного Соболева, пока по приказу дьяка не сдал его стрельцам, а те не отвели в подземелье.

Еще — Башмаков велел побожиться, что никому не будет рассказано про разоренную мастерскую. Стенька до такой степени ощутил свою причастность к делам государственным, что у него даже дыхание пресеклось, сразу побожиться не смог.

И даже более того — отпустив конюхов, Башмаков повел его, земского ярыжку, в Приказ тайных дел, усадил на лавку и еще раз подробно расспросил о розыске по делу похищенного и убиенного младенца. Вопросы задавал толковые, и когда Стенька вдругорядь обвинил в убийстве младенца его старших сестер, на худой конец — их ближних женщин, он на Стеньку руками не замахал и смердяком полоумным не обозвал.

— А о побеге боярыни что скажешь, Степа?

— Батюшка Дементий Минич, по моему глупому рассуждению, незачем ей было бежать. А надобно было к мужу подольститься, чтобы еще детишек родить. И была бы она умна — уговорила бы его дочек замуж выдать хоть за простых московских дворян, лишь бы с рук их сбыть.

— Хорошо. Ступай и приведи сюда Деревнина. Пусть принесет с собой все столбцы, с которыми возился, и Разбойного приказа, и по троекуровскому делу.

Тут-то Стенькино счастье и дало осечку, Когда он, сияя, заявился в Земский приказ, то столько ругани сразу услышал — очумел от неожиданности, так и стоял под этим словесным потоком, по-дурацки улыбаясь. Насилу вставил свои два слова: Башмаков-де зовет. После чего на него навьючили короб со столбцами — было их немного, короб получился легкий, но очень уж неприятно было Стеньке после своего кратковременного торжества плестись по Спасской улице за Деревниным, горбясь под лубяным коробом.