Третье дыхание - Валерий Попов

О! И Анжелка появилась. Подошла вплотную к стеклу, увидела меня и пальчиком поманила. Б. Р. Бред реализованный. Впрочем, еще не совсем. Надо реализовывать? Лучше все-таки по-своему, чем втемную.

Вышел во двор без пальто. Чего тут одеваться: все близкое, родное, свое! Двор весь завален навозом. Дворничиха, красавица, как раз за этим окном жила. Теперь там живет наездница. Повторяется жизнь – но как-то с меньшим к ней интересом. По навозу пошел, как по шелковому ковру.

Скрипнул дверью. Прямо за ней лошадь стояла, с крутыми боками – еле протиснулся. Тут же, в подъезде, был мраморный холодный камин, в нем навалено сено, и она, опустив голову, грустно жевала. Потом, чуть подняв голову, тяжко вздохнула, из ноздрей две струйки пара пошли.

Ты-то что вздыхаешь?

Поднялся по темной лестнице. Сердце колотилось. Уходишь в иную жизнь? А что? В прежней уже пожил, хватит. “Хва-н-тит!” – как Нонна говорит. На лестничном подоконнике мерцали темные аптечные пузырьки: аптека бомжей. На дверях – выцветшие таблички с фамилиями. Кнопок – как на баяне. Но двери все почему-то открыты. За ними – тьма. Где сейчас все эти люди? Может, все, кто входят сюда, исчезают? Управляй бредом-то! Подошел к главной двери, “бредовой”. Постоял. Сердце – на всю лестницу – гулко стучало. Входить? А выйду? Я выбрал старинный звонок, с ручкой как рукоять шпаги, с круговой надписью: “Прошу повернуть”. Такой как бы старинный, романтический выбрал вариант. Но зависит ли тут от тебя что-то? Из глубин квартиры донесся механический звон. И – ни голоса, ни шагов. Я толкнул дверь, она поехала. Вошел, пугаясь скрипа половиц. Волосы на голове шевелились.

Ощущение – что увижу сейчас труп! Такого бреда у меня еще не было.

Новый жанр.

– Открыто! – донесся наконец довольно грубый (огрубевший на ветру?) голос хозяйки. Знакомых с такими голосами еще не было у меня.

Неприятна новая моя жизнь. Куда лезешь? Надеешься тут порядок навести? Напрасно. Но – не остановиться уже. В прихожей лежало седло, на гвозде мерцала уздечка. Вошел в темную комнату, освещенную луной. Сердце прыгало. Ведь именно тут, по версии жены, проходит моя настоящая жизнь. А может, она права? Я огляделся. На подоконнике мерцали все те же пузырьки. На полу круглились баллоны, в основном пластиковые, криво отражали мое окно. Оно меня почему-то взволновало сильнее всего. Страшнее всего, оказывается, на /свое/ жилище смотреть – со стороны и как бы из небытия. Все на месте стоит, горит лампочка – но тебя там таинственно /нет./ Еще – нет? Или – уже нет?

Прежняя жизнь вдруг страшно далекой отсюда и абсолютно недоступной показалась. Дрожь пошла. Да, влез ты куда-то!

Приоткрылась дверца, повалил пар, синеватый в свете луны.

Встрепанная голова Анжелки высунулась оттуда. Смотрела на меня с некоторым недоумением – видимо, за стеклом я ей интересней казался.

А также – в седле. Вышла все-таки. Укутана в полотенце. Но – только голова. Короткой своей пухленькой ножкой придвинула к стене вспоротый матрас, криво лежащий. Порядок любит. Потом только глянула в упор на меня. Показала на меня пальчиком… скорей на нижнюю часть.

– Мой! – властно произнесла.

Что это, интересно? Притяжательное местоимение – или глагол? Боюсь, что последнее. Вот тебе и “романтический вариант”!

– Ну? – подстегнула. Правильнее было бы, наверное, – “нно!”.

Посмотрел на нее… Сейчас бы просроченной виагры сюда! Впрочем… она и не нужна, кажется? Что эт-то? Вот это да. В мои-то годы! Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась?

– О-о-о! – уважительно произнесла Анжелка.

Вот тебе и “о”!

– Счас! – деловито произнес.

Пошел к ванной. Освежающий душ? Вошел внутрь, хотел было прикрыть дверь… Нет, мы немножко по-другому поступим. Вставил средний палец правой руки в светящуюся щель возле петли, на которой дверь держится. Левой рукой потянул дверь за ручку, сдавил в щели палец.

Сдавил немножко. Что? Слабо?! Зажмурился посильнее, рванул левой рукой. А-а-а! Вот это по-нашему! Захрустело. Анжелка, надеюсь, вздрогнула от моего вопля? Гордо согнувшись от боли, вышел из ванной. Средний палец правой руки маячит вверх и не сгибается, несмотря на посылаемые сигналы. Анжелка, слегка лупоглазая, с изумлением смотрела на него, оттопырив губки. С таким, видно, еще не сталкивалась. Классику надо читать! “Отец Сергий” называется рассказ. Современная трактовка: я – и. о. отца Сергия. Я. Тот, правда, отрубил пальчик в аналогичной ситуации – но я уж не чувствую себя /настолько/ грешным. Сделал, что мог.

– Извини, – гордо произнес, для наглядности палец подняв. – Должен тебя покинуть.

Помчался, подпрыгивая, в ночную травму, на Малую Конюшенную.

Маленький лысый хирург помял палец.

– Оборвана связка верхней фаланги. Сейчас наложу вам лубок. Недели через четыре, будем надеяться, срастется.

– Да-а?! – воскликнул я.

– Впервые вижу столь радостного клиента! – хирург сказал.

Примчался домой. Мимо кладовки проходя, гипсовому Толстому вздетый пальчик показал. Тот аж побелел.

С утра отец хмурый, насупленный был, бровями стол подметал. Немного

Толстого напоминал, сосланного навеки в кладовку.

– Пошли завтракать, – ему сказал.

Думал крикнуть, как Нонна: все гэ!.. Но ее не заменишь.

– Мгм… – отец произнес, не отрываясь от рукописи. И потом долго еще не шел. Не мог оторваться, счастливчик? Наплевать ему на то, что все остывает, главное – его вечный научный шедевр!

…Видать, просто ты завидуешь, что он пишет, а ты нет. Но этим моим злобным чувствам пора дать отпор… Может, Нонна вернется. И к тому времени должны быть тут мир и благодать.

Явился наконец. Мрачно кивнув, уселся. Раньше было принято говорить

“Бодр-рое утр-ро!”, и как-то это задавало тон на весь день, но теперь, когда нет Нонны, исчезло все. Невелика птичка, да звонкий голосок!

Отец увидал вдруг мой пальчик запеленутый, пострадавший.

– В носу, что ль, ковырял? – усмехнулся. Так подвиг мой оценил.

Спасибо, отец, на добром слове.

Похлебал молча каши, маленько потеплел, подобрел.

– Ну, спасибо тебе, что не забыл! – усмехнулся он.

– Как можно!

– Ну, всяко бывает! – откинулся, улыбаясь. Чувствую – сейчас он настроился мудростью делиться. А потом – нельзя?! Хмурое его настроение гораздо меньше раздражает меня, нежели добродушное. Не чует этого?

– При царе еще было…

Начал издалека. При царе Горохе, видимо.

– А, – произнес я холодно. Но его не собьешь.

– Да-а-а… – он произнес неторопливо.