Жизнь холостяка - Оноре де Бальзак

— Что будем делать сегодня ночью?

— Дядюшка Фарио оставил здесь свою тележку, — ответил он. — Я чуть не разбил себе нос, наткнувшись на нее. Втащим ее сначала на башенный холм, а потом посмотрим.

Когда Ричард строил Иссуденскую башню, он, как было указано, возвел ее на развалинах базилики, расположенной, в свою очередь, на месте разрушенного римского храма и кельтского Dun'а. Все эти развалины, представлявшие каждая длинный ряд веков, образовали гору, которая схоронила в своих недрах памятники трех эпох. Башня Ричарда Львиное Сердце находится на вершине конусообразной возвышенности, склоны которой со всех сторон одинаково круты; взобраться на нее можно только ползком. Чтобы хорошо обрисовать в нескольких словах положение этой башни, можно сравнить ее с Луксорским обелиском[40]на его пьедестале. Пьедестал Иссуденской башни, таивший в себе в то время столько неведомых археологических сокровищ, поднимается со стороны города на восемьдесят футов.

В течение часа тележку разобрали и втащили по частям на холм, к подножию башни; это потребовало таких же усилий, какие затрачивали солдаты, перетаскивая артиллерию при переходе через Сен-Бернар. Затем тележку снова собрали и с такой заботливостью уничтожили следы работы, что казалось, тележка была перенесена туда дьяволом или по мановению волшебной палочки какой-нибудь феи. После этого подвига «рыцари», почувствовав голод и жажду, отправились все к Коньете и скоро собрались за столом в маленькой нижней зале; они заранее смеялись, представляя себе, какую рожу состроит Фарио, когда часов в десять утра придет за своей тележкой.

Конечно, не каждую ночь «рыцари» пускались на каверзные и забавные проделки. Гения всех Сганарелей[41], Маскарилей[42]и Скапенов[43]не хватило бы, чтобы изобрести триста шестьдесят пять проделок в год. К тому же иногда не благоприятствовали обстоятельства: то слишком ярко светила луна; то последняя выходка слишком раздражила благоразумных людей; а то кто-нибудь из «рыцарей» отказывался принимать участие, когда замышлялось что-либо против его родственника. Но если шутники не каждую ночь виделись у Коньеты, то они встречались днем, сообща предаваясь дозволенным удовольствиям: осенью — охоте или сбору винограда, зимой — катанью на коньках. В этом сборище двадцати молодых людей, которые на свой лад протестовали против общественной спячки, охватившей город, было несколько человек, связанных тесней, чем другие, с Максом или поклонявшихся ему как своему кумиру. Подобными характерами часто восхищается молодежь. И вот два внука г-жи Ошон, Франсуа Ошон и Барух Борниш, были восторженными последователями Макса. Эти юноши считали Макса как бы своим двоюродным братом, держась общепринятого мнения относительно его родства с Лусто по внебрачной линии. Кроме того, Макс щедро давал молодым людям деньги на удовольствия, в которых им отказывал дед; он их брал с собой на охоту, наставлял их и в конце концов стал пользоваться бóльшим влиянием на них, чем их семья. Эти молодые люди, оба сироты, остались, несмотря на совершеннолетие, под опекой своего деда г-на Ошона; причины такого обстоятельства будут объяснены, когда пресловутый г-н Ошон появится в нашем повествовании.

Теперь же Франсуа и Барух (для ясности этого рассказа будем звать их просто по именам) сидели, один по правую, другой по левую руку Макса, посередине стола, довольно плохо освещенного коптящими огоньками четырех свечей — тех, что продаются по восьми штук на фунт. Уже успели выпить, — впрочем, не более, чем дюжину-полторы бутылок разного вина, потому что собралось только одиннадцать «рыцарей». Когда вино развязало языки, Барух, чье библейское имя указывает на пережитки кальвинизма в Иссудене, сказал Максу:

— Самому центру твоего фронта грозит опасность.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Макс.

— Да моя бабушка получила письмо от госпожи Бридо, своей крестницы, которая уведомляет, что приедет с сыном. Вчера бабушка приготовила для них две комнаты.

— Ну, а мне-то что? — сказал Макс и, осушив залпом стакан, поставил его на стол дурашливым жестом.

Максу в то время исполнилось тридцать четыре года. Свеча, стоявшая возле него, бросала свет на его воинственное лицо, ярко освещала его лоб и еще подчеркивала белизну его кожи, огненный взор, черные как смоль и курчавые волосы. Эта шевелюра лихо поднималась надо лбом и висками, отчетливо разделяясь на пять черных прядей, которые наши предки называли пятью остриями. Несмотря на эту резкую противоположность белого и черного, в лице у Макса было какое-то мягкое очарование, секрет которого заключался в нежном, как у мадонн, складе лица и в благосклонной улыбке, блуждавшей на красиво очерченных губах, — своего рода манера, усвоенная Максом. Яркость колорита, отличающая лица беррийцев, придавала его облику еще более добродушный вид. Когда он искренне смеялся, то показывал зубы, достойные украшать рот самой изысканной красавицы. Макс был не очень высок ростом, прекрасно сложен, не худ и не толст. Его холеные руки были белы и довольно красивы, но по ногам можно было узнать уроженца Римского предместья и пехотинца эпохи Империи. Конечно, он был бы превосходным дивизионным генералом; его плечи могли бы выдержать на себе судьбы маршала Франции, а на широкой груди хватило бы места для всех орденов Европы. Ум одушевлял его движения. Наконец, он был изящен, как почти все дети любви, и в нем сказывалась дворянская кровь его настоящего отца.

— Да ты знаешь ли, Макс, что крестница госпожи Ошон — сестра Руже? — крикнул ему с другого конца стола сын отставного военного хирурга Годде, лучшего доктора в городе. — Если она приехала со своим сыном художником, то наверное для того, чтобы уломать этого простака насчет наследства. А тогда уж, разумеется, прощай твой урожай...

Макс нахмурил брови. Потом, окинув взглядом всех сидевших за столом, он посмотрел, какое впечатление произвело на них это замечание, и снова спросил:

— Ну, а мне-то что?

— Но, мне кажется, — возразил Франсуа, — что переделай старый Руже свое завещание, в том случае, если оно составлено в пользу Баламутки...

Макс прервал своего верного последователя:

— Когда я приехал в этот город, я услышал, что о тебе говорят: «смешон, как Ошон», повторяя шутку, придуманную по поводу вашей фамилии лет тридцать тому назад. Я заткнул рот тем, кто говорил о тебе так, мой дорогой Франсуа, очень крепко заткнул: с тех пор в Иссудене никто не повторяет этой чепухи, по крайней мере, в моем присутствии! И вот как ты отплатил мне: ты именуешь презрительным прозвищем женщину, к которой, как известно, я привязан.