Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл

Я стала смотреть, как самолет отрывается и взлетает над водой, устремляясь вслед солнцу за море, прежде чем приземлиться на западном берегу. До того медленно это происходило, что я диву давалась: как только он побеждает силу тяжести и не падает с неба? Тем временем мысли мои носились по кругу не хуже белки в колесе, стремящейся побить мировой рекорд. Если Синклер узнал о бумагах Чайлда, убийца тоже мог это сделать. До сих пор он все время нас опережал.

Я беспокойно заерзала. Блеск и грязь города под нами постепенно сошли на нет, оставляя деревья тянуться в бесконечность. Где-то внизу лежала пьеса, которую никто не ставил вот уже почти четыреста лет.

Интересно, видела ли ее Роз? Скорее всего нет, раз она пришла просить у меня помощи. Или, как предположил сэр Генри, ей оставалось только дойти до «Кристи»? Вообще каково это — взглянуть на рукопись, хотя бы украдкой? Судя по описанию Гренуилла, это рабочая копия, с кляксами и помарками, а вовсе не образец каллиграфии. Нет, ее прелесть в другом.

Двадцать лет назад были обнаружены два стихотворения. Нашедшие утверждали, будто они принадлежат перу Шекспира. Стихи были неважные — это признали даже те, кто преподносил их как сенсацию, однако известие о находке привлекло к себе внимание всего мира, попало в передовицы газет и ночные выпуски новостей Лондона, Нью-Йорка и Токио.

А тут — целая пьеса.

Меня передернуло. Бен был прав. Если где-то на улицах мальчишки убивают друг друга за скрученное колесо, если любой мафиози может пристрелить человека просто для проверки автомата, наверняка найдутся и те, кто не прочь заплатить такую цену за богатство и славу.

Интересно, хороша ли пьеса? Хотя кого это волнует?

Меня бы волновало. Многие сюжеты ветшают со временем, кроме истинно великих. Они остаются в умах, тянутся сквозь время нитями золота и серебра, пока вся сеть жизни не заиграет на солнце, словно пестрый шелк или россыпь огненных опалов. Так, я мечтала любить, как Джульетта, и быть любимой, как Клеопатра, брать от жизни все, как Фальстаф, и бороться, как Генрих V. Если я оказалась не более чем бледным подражанием, то не от недостатка усердия. Хотя усердие себя окупило: сделало мою жизнь богаче и разнообразнее той, которую я построила бы своим умом. Читая Шекспира, я поняла, что есть любовь и смех, ненависть, предательство и даже убийство — самые свет и мрак человеческой души.

Теперь я представила, что, возможно, — только возможно — это еще не конец.

Мы не видели новых пьес Шекспира с тех пор, как он отправил последнюю в «Глобус», прямо из-под пера. Но какую, когда? Вероятно, «Все это правда», о Генрихе VIII, в 1613 году. Значит, с первой постановки «Карденио» прошло меньше года.

Может, это и был яковианский magnum opus?

Еще грандиознее, чем «Лир», «Макбет», «Отелло» и «Буря»? Превзойти их было бы нелегко. Но если это случилось, почему пьеса исчезла из фолио? И почему Роз ссылалась на дату его выпуска?

Бен тихо сопел рядом. Я выглянула в иллюминатор. Самолет как будто завис на месте. Мне захотелось встать и прокричаться как следует для собственного успокоения. Собрав остатки здравого смысла, я решила, что это едва ли пойдет на пользу нашей затее, и потому предпочла пошарить в пакете — поискать Чемберса. Устроившись поглубже в кресле, я раскрыла книгу и прочитала всю статью о «Карденио» с начала до конца. И на этот раз меня никто не прерывал.

Создавалось впечатление, что Шекспир под влиянием «Дон Кихота» написал пьесу, которая вспыхнула, подобно падучей звезде, завоевав благосклонность двора, и упала в трясину забвения. Согласно Чемберсу, только раз ее попытались вернуть на небо — в восемнадцатом веке переложили под полуграмотным названием «Двойное притворство, или Беды влюбленных» (в оригинале стояло «претворство»). Эта пьеса по крайней мере уцелела, хотя, как намекал Чемберс, оказалась не гениальнее заголовка и не могла претендовать на место в истории. Вероятно, оригинал попросту переписали от начала до конца, как некогда «Ромео и Джульетту» — в новом варианте героиня вовремя проснулась, и все зажили долго и счастливо. В восемнадцатом веке любили розовые тона, напомаженные фразы и галантные манеры, отчего Шекспир часто подвергался правке. Ничего, в переделку тоже заглянуть не помешает. Может быть, удастся выудить один-два подлинных абзаца из этой каши. Правда, чтобы найти ее, понадобится обширная библиотека.

Жаль, не удалось прочесть Чемберса в «Уайденере» или «Хьютоне», думала я. У Роз наверняка где-то завалялся экземпляр «Двойного притворства». Придется ему подождать. А пока можно было начать с того же, с чего начинал сам Шекспир: с Сервантеса. Я достала своего свежекупленного «Дон Кихота» и стала читать.

Истратив несколько часов, пролистав две сотни страниц, исписав три салфетки, я наконец вывела историю Карденио, которая то выходила на передний план, то скрывалась в тени основного сюжета. В деле повествования Сервантес был мастером, сущим волшебником. В «Дон Кихоте» сюжетные линии возникают и прячутся, словно кролики в норах или ленты в прорезях.

В конце меня ждал треугольник, простая геометрия любви, опробованная веками: мужчина, его возлюбленная и друг, обернувшийся предателем. Такую конфигурацию Шекспир уже однажды использовал в «Двух веронцах», одной из своих ранних пьес.

Однако «Веронцы» были только завязкой. Читать историю Карденио было все равно что рассматривать собрание шекспировских пьес в калейдоскоп, который дробил их и складывал осколки в самых неожиданных сочетаниях. Каждый кусочек вызывал в памяти уже известный момент: вот отец принуждает дочь к ненавистному браку: «Моя ты — другу я отдам тебя. Нет — вешайся, на улице издохни иль нищенствуй. Клянусь, ты мне чужая, и уж мое добро твоим не будет»[18]. Свадьба рушится, и мы видим женщину, с которой обходятся хуже, чем с бродячей собакой, пусть верной, пусть любящей. Отец теряет ее: «О дочь моя! Мои дукаты!»[19]— и обретает вновь. Вот влюбленный воспевает имя любимой и развешивает по лесу стихи, вот герой, одержимый музыкой: «Порой как будто сотни инструментов звенят в моих ушах; порой проснусь я, а пенье вновь баюкает меня»[20].

Немудрено, что Шекспир взялся за историю Карденио — на закате его дней это, наверное, было сродни возвращению домой.

Мной стала овладевать ностальгическая дремота, как вдруг самолет встряхнуло на посадке, и он, свистя, подкатился к терминалу. Я затолкала исписанные салфетки в книгу и убрала ее подальше. Проглотить тревогу, застрявшую горечью в горле, оказалось сложнее. Рядом, зевая и потягиваясь, выпрямился в кресле Бен. Еще минута, и я с колотящимся сердцем шагала за ним к аэровокзалу.

За все это время на нас никто даже не глянул — ни охрана, ни пассажиры. В Лас-Вегасе бостонский шик едва сходил за камуфляж.