Слово в пути - Петр Вайль

Заметно ухудшилось качество воды. Дно опасно приблизилось к поверхности, нарушился кислородный обмен, естественные процессы заболачивания, которые идут тысячелетиями, пошли за десятки лет. Господи, как же бездумно мыслили эти люди: нарисуем — будем жить. Обнажились нерестилища — ишхан стал исчезать. Тут же выросла цена на него. Выросла цена — увеличилось браконьерство. В 76-м вышел запрет на ловлю севанской форели, в 78-м ее занесли в Красную книгу. Поздно.

Но Севан — все для Армении еще и потому, что тут непреходящая драма не только природная. Живой театр человеческих судеб с задником нечеловеческой красоты — снежными пиками хребтов.

Северо-восточный берег озера — сплошь армянские беженцы из Азербайджана. В Варденисском районе — всего 36 деревень: в 34-х жили азербайджанцы, теперь они заселены нашедшими здесь убежище армянами.

В деревне Покр-Масрик тормозим у ужасающего дома: будто война прошла тут вчера: поваленный забор, покосившиеся стены, затянутые полиэтиленом окна. В доме вопят «Том и Джерри» — у телевизора Сусанна Арутюнян с тремя детьми: девяти, восьми и трех лет. Муж на работе, он пастух, получает по 150 драмов в месяц за овцу. В отаре — 300–400 голов. Тысяч пятьдесят драмов выходит — примерно 140 долларов в месяц. При своей пшенице и курах — жить можно. Отчего же не вкручены лампочки, не вставлены стекла, отчего Сусанна прилаживает руками оголенный провод электроплитки, при малолетних-то? Их семья поселилась тут в 89-м. Ответ один: обреченность. Точнее, настроенность на обреченность. Так проще. Кто-то виноват. На себе поставлен крест — двадцативосьмилетней Сусанной и тридцатитрехлетним Ашотом. Надежда на детей, на девятилетнюю Лусинэ. Она с выражением читает нам стихотворение Сильвы Капутикян о матери, которой помогают дети. Переводит соседка, пятнадцатилетняя красивая Анна: та не дождется окончания щколы, чтобы уехать в Ереван. Она тоже — из беженцев.

Трагедия первой гражданской войны на территории СССР. После полилась кровь грузин и абхазов, осетин и ингушей, киргизов и узбеков, таджиков и таджиков, чеченцев и русских, чеченцев и чеченцев. А началось в 1988 году в Карабахе.

В соседнем селе Арегуни живут бедновато. Местный начальник жалуется (это мы слышали и во многих других местах), что международные фонды развратили помощью, народ разучился работать. Опять плохо…

Но вот совсем другие — Рубен и Рена Манукяны. Две коровы, четыре бычка, два теленка, свиньи, куры. Не богачи, у богачей — по две машины, по два десятка коров. В горной Армении состоятельность не оценивается землей: «Здесь двадцать гектаров — хуже, чем двадцать соток в Араратской долине». У Рубена и Рены двое детей, старший уже просит компьютер. В Арегуни пока ни одного компьютера нет. Рубен сам никуда не собирается, но точно знает, что детям тут оставаться нельзя — надо в Ереван.

Сияет свежей покраской арегунская школа, отремонтированная на деньги студентов-армян Лос-Анджелеса. Висит стенгазета, выпущенная ко Дню Победы, который в Армении празднуется особо, потому что 9 мая 1992 года армянские войска взяли Шушу в Карабахе. Рядом стенд: девушки, погибшие в войне с Азербайджаном, — одна держит винтовку с оптическим прицелом, экс-чемпионка СССР по стрельбе. Для поколений армян понятие «война» означает — карабахская. Но этот выпуск стенгазеты только о Великой Отечественной, хотя главная иллюстрация — почему-то кадр с Петрухой из «Белого солнца пустыни». Непонятно, но Восток — дело тонкое.

Уезжая, притормаживаем, чтобы сфотографировать сценку: мужчины под вывеской «Бензин», а рядом — оседланная лошадь. Мужики не смущаются, но спрашивают: в чем интерес? Да вот, сочетание коня и бензина. Общий громовой хохот: столько лет не замечали. «Бензин» написано по-русски.

Школа в Цовагюхе (4 тысячи жителей). Урок русского языка, проходят деепричастия. В классе холодно: высокогорье, отопления нет. Девочка в пальто пишет: «Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг костра, за взрослых». В углу — распятие, рядом — маршал Баграмян в орденах. В окне справа — снежные вершины, слева — севанская гладь. «Я, глядя на бесчисленные золотые звезды, чувствовал бег земли». У двери плакат «Гении мысли»: нарисованные цветными фломастерами Сократ, Платон, Аристотель — в желтых и синих хитонах, они бы страшно удивились. «Бабушка, кончив плясать, села на свое место».

Учительницу на русский манер называют по имени-отчеству — Карина Вагановна. Остальных учителей — по фамилии с приставлением либо «господина», либо «товарища»: как где принято. (Отчество в стране странным образом удержалось в обращении к врачам, независимо от национальности.) Русских школ в Армении нет, есть отдельные классы в армянских школах, однако язык все учат со 2-го класса по 11-й. В селах по-русски говорят плохо, но охотно: пожалуй, только здесь да еще в Средней Азии (не везде) осталась искренняя приветливость по отношению к бывшему Старшему Брату. Ответственные вещи — на двух языках. «Кофемолка» — окошко в подворотне, где продают и мелют кофе. В селах «Пракат посуда» — на большие торжества своей утвари не хватает, берут у соседей взаймы. В обиходе русско-советские названия переименованных обратно городов: Ленинакан (Гюмри), Кировакан (Ванадзор), Красносельск (Чамбарак). Исключительно по-русски представлено по всей стране автодело: «вулканизация», «балансировка», «мойка», «автозапчасти». В обиходном городском языке из иностранных закрепились «Merci» и «Пока». Раззудись, лингвист-социолог!

На юго-западном берегу Севана — Норатус: сильнейшее потрясение всей армянской поездки. Поле хачкаров. Надгробья Средневековья: семьсот вертикальных, высотой метра полтора, плоских камней с орнаментом и рисунком. Непременно — изображение креста, откуда и название: хач — крест, кар — камень. Есть рельефные сцены еды, пахоты, свадьбы. Похоже на древнегреческое кладбище Керамик в Афинах, только больше, шире, вольнее.

Не так уж много выпадало мне в жизни зрелищ такой волшебной прелести: в золотистых лучах заката сотни покрытых золотистым мхом базальтовых хачкаров на зеленой траве, в которой пасется отара овец.

Старик Гайк с посохом спокойно позирует Максимишину. Спрашивает: «О'кей?» — и, услышав ответ по-русски, расплывается: «Здесь всегда иностранцы, а ты садись, по-русски поговорим». Откуда ни возьмись, появляется пятнадцатилетний Алик, без которого мы не поняли бы и половины в рисунках хачкаров: готовый гид — профессионал. Знаний — на опытного взрослого, русский язык — младенческий. Спасибо, с нами Рубен.

В Норатусе останавливаемся в гостинице «Оджах» («Очаг») — с кавказской, скромно говоря, сомнительной роскошью: колонны, позолота, статуи. Но обходится все в 35 долларов на троих — по комнате на каждого. Портье Сюзанна приносит кофе, слушает, как мы восхищаемся хачкарами, и спрашивает: «Это то кладбище, о котором все говорят? Я не была». Сюзанна тут двенадцать лет. Нормально? Нормально, наверное. Провести блиц-опрос москвичей — кто никогда не бывал в Третьяковке: оторопь обеспечена. А сервис — душевный. «Когда завтрак? — В семь тридцать. — Хорошо, я не поеду домой ночевать, останусь тут». На завтрак, помимо кофе, сыра, зелени, варенья, Сюзанна приносит крутые яйца со свежим тархуном, завернутые с кусочком взбитого масла в горячий лаваш. Кто думает, что знает вкус в яйцах, — пусть попробует и покается.