Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин

class="p1">Selbsterhalten, самосохранение: спасение, рост, успех, это «закон» (80).

Как от присутствия толпы тоже меняется душа – она текучая (81).

Свобода выбора: выражение спонтанности, продолжения жизни. Sic: «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88). Так после дисциплины свобода – или ради свободы дисциплина? Сладость, освободительная, выполненности долга.

Дефиниция свободы, возможность иначе совершить отдельный поступок, неверна. У Дильтея понятие свободы должно быть шире, интереснее.

Важно: мое, желание добра-связи, широты, что с ним делается под добрым вниманием? Где вообще у Дильтея добро и зло? Проблема субсумируется напряжением научной объективности, когда в серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло – с <…> леностью, недостатком. В какой-то другой ситуации – но в какой? – зло действует. Вначале – с приближением к своему вплотную. Это не значит ли, что уход от дилеммы добра-зла идет параллельно с остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?

Как математика основа естествознания, так переживание единства (философия жизни) – основание наук о духе (89). Всё бы прекрасно, кроме уравнения: а ведь математика, хоть она так же интимна, как переживание, но связь ее с телом разве такая же прямая?

Математика без метрики. Завораживает вторичная, внесенная метрическая организация. Нет ли математики вне и до этой организации.

К 31.10.2000[31]

Смыслы могут отпасть. Своё может открыться отсутствием смысла – структура цели может отпасть, целое без цели, и бесцельность может стать целью, как сбережение этого целого. Бесцельное целое, которое всё равно цель, оттого что здравое.

Руководство отдано тогда настроению, вернее, имеющиеся силы идут на охрану настроения от – насилия программ. Топика тогда состоит из солнца, дороги, тела – вещей <…>

Здоровье, не болезнь. Уберегает от массы вещей, незаметно. – Здоровье может быть целью в болезни. А в здоровье? Оно тогда обычно не цель.

Целость не знает о себе. Здоровье не знает. Свойство топики: перед нами только прошлое, будущее – сзади, и оглядываться нельзя. Когда то, что было сзади, оказывается спереди, оно становится виднее. – Всё, что видно в топическом пространстве, не оно; брань идет невидимая. – Но события? – Они тоже невидимы, если есть целое настоящее.

1) Восток – Запад, насколько очевидность. <…>

Закон, virtus.

2) Раскол.

3) Критическая теология.

I-9

(31.10.2000)

Какая-то крупная ошибка в нашем движении. Какая. Проверим. Повторим тезис, который нам нравился. В нашем внимании или, шире, в поступке, с каким мы подходим к человеку вообще, чтобы рассмотреть в нём <…> – человек ведь заслуживает рассмотрения, не так ли, – уже задействовано и действует как раз самое важное в человеке, а именно то, что называют спонтанностью, самодвижением, свободой, волей. Механизмы причинной зависимости в неживом и живом тоже интересны, и они вызывающе, провокативно интересны тем, что, возможно, вообще всё охватывают. Это направление исследований манит возможностью тотального причинного объяснения. Что в таком случае надо будет сказать о мотиве исследования? Кто-нибудь поспешит сказать, что первое начало движения, занятого разыскиванием механизмов причин, само-то по себе поддается только дильтеевскому описанию в условиях интроспекции, не причинному объяснению, именно из-за своей свободной спонтанности. А вот и вовсе не обязательно. Прослеживание нитей причинного объяснения может иметь целью – я допускаю возможность, что вообще всегда имеет целью – встроиться в машину. Я говорю сейчас машина не в плохом смысле, а в хорошем, в каком Мераб Мамардашвили называл машиной произведение искусства. Окончательное причинное объяснение втянет само себя в свою логику. Что произойдет. Человек счастливо включится в то, что с ним, собственно, всегда и происходило, в физикохимию тела, с пищеварением, женитьбой, работой, страстями, привязанностями, отталкиваниями. В «Войне и мире» Пьер, пьяноватый, на гулянье у Долохова не может не рваться к подоконнику, чтобы самому тоже, свесившись из окна, выпить бутылку рома на спор. Князь Андрей Болконский при своем возрасте и способностях не может не иметь идолом Наполеона, упавшее из рук солдата знамя на землю он не может не поднять в день Аустерлицкого сражения, не броситься с ним бежать на французов. Ростов не может не врать, рассказывая, что он в упоении атакой скакал и рубил с плеча; как он не мог, на самом деле, стрелять в стрелявшего в него злого француза, а бросил в него свой пистолет. Кутузов, когда в утро того же Аустерлица оказался в толпе своего бегущего войска, ничего не мог сделать, как только постараться отъехать в сторону и чуть не плача спрашивать, да что же это такое происходит.

Причина не написана на факте. Причина, если хотите, привносится в факт извне, от нас. Несмотря на это, или как раз поэтому, ощущение причинной зависимости отчасти развертывается в отчетливую научную формулировку причин, отчасти остается ощущением, но рядом с собой не имеет другой, беспричинной области. Иначе сказать: интуиция скованности может не сразу получить свои объяснения, но она быстро может распространиться на всё. Недолго вдумываясь в окружающих людей и в их поступки, мы начинаем догадываться, что они необходимы и не могут быть другие, хотя мы начинали думать о них скорее всего с недоумения, почему они ведут себя так и не разумнее или веселее. Сюда относятся широкие и очень обсуждающиеся далеко не только в философии темы фатализма, «нет в мире виноватых», «всё понять значит всё простить». Специально в философии говорят о теме свободы и необходимости. Не входя в дискуссию, скажу ex cathedra в повелительном наклонении, что самым обещающим в этой теме мне кажется линия отождествления необходимости и свободы. Если вы видите лучшие перспективы, то скажите. Заметьте только, что всякое выкраивание свободы, которая выделена из необходимости, останется временным и условным, над ним будет стоять интуитивно ясная перспектива прояснения всей области причинности до того, что причиненным окажется всё, вплоть до исследований, цель которых окажется как раз в том, чтобы, как я сказал, человек, познав сплошную причинность, включился в нее. На всякую вашу объявленную область свободы будет то покушение, что исследование пока до нее не добралось и доберется.

Только если сказать, что свобода располагается внутри необходимости, над ней эта условность не зависнет. Пока, вы понимаете, это чисто формальное соображение, но оно только с первого взгляда пустое и над которым легко посмеяться: свобода это познанная необходимость, т. е. когда мой арест перестанет казаться мне случайностью, когда я пойму его необходимость, моя тюрьма станет моей свободой.

Заметьте, что даже и в таком издевательском изложении прислушиваешься, – вроде бы какая-то правда.