Без права на награду - Ольга Игоревна Елисеева

Наконец их не то вытолкнули, не то выдавили за ворота, где колеса снова застучали по камням. День был ясный, жаркий, небо заволакивалось пылью. Вся Московская дорога казалась запружена экипажами, двигавшимися не быстрее пешеходов.

Коляски, дрожки, телеги, тарантасы. Жоржине показалось даже, что справа по полю кто-то спешит в санях-розвальнях, легко поспевавшим по смятым ржаным колосьям. Глаза у людей были красны от слез и пыльного ветра с песком. Никто специально не плакал. Бабы подвывали, таща неподъемное. Мужики кулаками натирали себе ячмени, стараясь согнать сор с век. Прилично одетые люди брели по бровке, без дороги, поддерживая жен и стараясь не уронить с закорок детей. Им попался семинарист, несший старика отца и тут же названный Энеем[35].

Было видно, что все вышли наскоро, не приготовясь, застигнутые врасплох, без цели, без денег, без хлеба.

– Как они нас должны ненавидеть, – прошептала Жоржина.

– Думай о другом, – деловито отозвался Дюпор. – Выбрались и хвала Всевышнему!

Впереди был мост, забитый до отказа. Стоя на берегу, на него претендовала армия – пехотинцы, сбившиеся стадом и неспособные потребовать себе дорогу. Их офицеры кричали, старались вклиниться. Но людской поток упрямо шел, не раздвигаясь и как бы мстя этим пораженцам за свое сегодняшнее горе. Еще говорят: у толпы нет разума! Есть. Общий. Беспощадный. Метущийся и злой.

– Что же, братцы, нам не пройти? – вопросил какой-то генерал в зеленом, несколько раз пробитом мундире и треуголке словно с чужой головы.

– А и не пройти! – огрызнулся чей-то дед. – Сволочи!

Дюпор первым заметил опасность. Подкатили артиллеристы. Их было много. И тот, кто командовал батареей, явно не собирался ждать.

Издалека Жоржина могла видеть только, как несколько генералов съехались, помахали руками, костеря друг друга. К ним подскакал вестовой, что-то прокричал, и пушки начали разворачиваться в сторону моста.

Потом, после войны, она узнала, что, не случись у переправы Ермолова[36], который предпочел понять приказ фельдмаршала: пройти любой ценой – буквально, и актеры выехали бы из города.

На мосту люди закричали, попытались бежать. Кое-кто попрыгал в воду. У пушек заметно волновались: по своим. Отказывались стрелять. Кто-то кому-то дал в зубы. Какой-то капитан залепил полковнику по лицу и был заколот на месте.

Наконец договорились: поверх голов. Жоржина думала, что выстрел будет громовым. Но в таком гуле его оказалось почти не слышно. Так, хлопок. Один, другой, третий.

Зато она ощутила, как качнулась назад толпа. Словно карету ударило в передок и чуть не опрокинуло. Люди бежали от моста, падали, вопили в ужасе. В миг дорога очистилась, и ее стали занимать войска. Те самые пехотинцы, которых легко, криками отшивали к обочинам. За ними покатила артиллерия. Но Жоржина этого не видела. Лошади от ужаса заплясали, карета накренилась и рухнула на бок, ее поволокло по земле. Сидевшие внутри не были покалечены, только благодаря плотно набитым тюкам с театральными костюмами.

Клячи вытащили экипаж на поле и встали, привлеченные тугими колосьями, которые никто не мешал жевать.

Жоржина с трудом выбралась через дверь, оказавшуюся теперь над головой. Сумела не порезать разбитым стеклом руку и вытащила мадам Вертель. Следом клетку покинули ее «близнецы» и подсаживавший их Дюпор.

Оглушенная актриса стояла среди жнивья и вспоминала, как зимой 1809 года каталась на санях у Ораниенбаума. Она всегда требовала: «Гони!» Так приучил ее проклятый адъютант, не признававший езды шагом. И не сворачивала, кто бы ни несся впереди. Показались крытые ковром сани. В них сидел, близоруко щурясь на дорогу, молодой офицер – да различала бы она еще их плащи и плюмажи! Встречный даже не успел протереть лорнет, как оказался на земле. Его сани опрокинулись, пострадавший был весь в снегу.

– Что же это, прекрасная женщина?

Хохот застыл у примы на губах.

– Вы пытались меня убить? – Всегдашняя ласковость царя не имела границ. – Но я ничего не скажу министру полиции.

Теперь его подданные словно в отместку сбросили карету Жоржины с дороги. Экипаж был безнадежно испорчен. Пришлось выгружать тюки и тащить их обратно в Москву. Ведь здесь, посреди полей, никто не поручился бы за жизнь людей, говоривших только по-французски.

В сумерках несчастные актеры доковыляли до Тверской. Поднялись в комнаты. Замертво упали на кресла, диваны, прямо на пол.

Бедствия только начинались.

* * *

Назавтра пешком прибежала госпожа Домерг, супруга Сент-Армана. И рассказала, что, по приказу Ростопчина, ее мужа и балетмейстера Ламираля забрали как «подозрительных». Она была совершенно убеждена, что несчастных вот-вот расстреляют.

– Я знаю Ростопчина! – воскликнула Жорж. – Я пойду и потребую отпустить моих товарищей.

Все-таки представление об актерском братстве, некогда привитое ей великим Тальма[37], в особых случаях брало верх над суетностью и корыстными интересами.

– Сиди дома! – возмутился Дюпор. – Надо спрятаться и не подавать признаков жизни. Нас тоже могут убить.

Это «тоже» исторгло из глаз госпожи Домерг новые потоки слез.

– Я не крыса, – топнула ногой Жоржина и, облачившись самым достойным образом, поспешила к дворцу Ростопчина.

Ее, конечно, не пустили. Обругали. Даже ударили. Но не схватили – баба есть баба. Однако по возбуждению толпы, теснившейся во дворе, прямо на клумбах, и поминутно приводившей «шампиньонов», актриса поняла: она ничего не добьется, «добрейший Федор Васильевич» сам, как в осаде.

Не отчаиваясь, Жоржина вместе с женами Домерга и Ламираля, подалась к дому купца Лазарева, куда свозили арестантов. Но тут дело обстояло еще хуже. Пьяные мужики кружили вокруг импровизированной тюрьмы, грозя разнести ее по бревнышку и добраться до предателей. У властей хватило духу изъять узников из здания, которое вот-вот могли поджечь или взять штурмом.

Четыре десятка мужчин: шляпники, портные, профессора университета, актеры, пирожники и лакеи – все иностранцы, не обязательно французы – были спешно посажены на барку, плюхавшую дном о волны Москвы-реки. Сквозь толпу кое-как продрались четыре женщины с детьми.

– И нас! И нас! – кричали они.

Их пытались оттеснить прикладами: барку охраняли десять солдат.