Малахов курган - Сергей Григорьев

На левом фланге шеренги сестер Могученко выступала сегодня Хоня в черном платочке. Ее не видели на бульваре с прошлого лета.

– Пойдем познакомимся, – предложил гардемарин. – Эта в черном платочке прямо красавица. Какие тонкие черты лица!

– Все четыре хороши. Это сестры. Мне больше нравится та, что в синем платочке, – задорная девчонка. Только сегодня она что-то печальна.

– Пойдем развеселим…

– Нельзя. Ты, прибыв из Кронштадта, еще не знаешь наших порядков. Видишь, за ними «в затылок» идут трое. Пожалуй, явится и четвертый… Конвой в полном составе!

– Жаль. Впрочем, у меня музыкальное дело. Я кое-что задумал.

– Что еще?

– А вот увидишь или, вернее, услышишь. Прощай!

За сестрами неотступно следовали в ряд: Ручкин, Стрёма и Мокроусенко, каждый за своей милой. Если говорить о Ручкине, то это вышло само собой, что он шел «в затылок» Хоне. Ему сегодня нравилась Маринка – смирная, тихая и печальная. Отчего печаль, Ручкин догадывался: Погребов не пришел. Куда он подевался? Чувствительное сердце Ручкина заходилось от жалости: ему хотелось утешить Маринку.

Ручкин придумывал самые нежные и веселые слова, чтобы развеселить Маринку. Уж не рассказать ли им всем историю, что от царского лекаря Мандта прислан циркуляр: лечить все болезни рвотным орехом?! Уже Ручкин готов был перейти с левого фланга на правый, но подумал: а вдруг только начнешь рассказывать, а Погребов и явится! Нет, не надо! Хоня Ручкину нынче не нравится совсем, даже ни одного обидного слова ему не хочет сказать.

Соперничать с Мокроусенко Ручкину и в голову не приходит. Ольга то и дело оглядывается через плечо и одаривает шлюпочного мастера улыбкой: она только сегодня узнала, что Станюкович хотел повесить Мокроусенко за отпуск леса Тотлебену. Это льстит Ольге, она честолюбива. Мокроусенко смотрит козырем: что и говорить, герой! О Наташе нечего и думать: у нее даже уши порозовели, когда Стрёма начал «в шаг» читать стихи, еще не слышанные никем:

На берегу сидит девица,

Она платок шелками шьет.

Работа дивная, но шелку

Ей на цветок недостает.

На счастье, видит: парус вьется,

Кораблик по морю бежит.

Сердечко у красотки бьется:

На палубе моряк стоит!

«Моряк любезный, нет ли шелку

Хотя немного для меня?» -

«Ну как не быть? Такой красотке,

Ей услужить приятно мне.»

«У нас есть шелк, есть белый, алый.

Какой угодно для тебя?

Но потрудись взойти по трапу

И выбрать шелку для себя».

Она взошла, надулся парус.

Ей шкипер шелку не дает,

Но про любовь в стране далекой

Ей песню чудную поет.

Под шум волны и песен звуки

Она заснула крепким сном,

Но, пробудившись, видит море,

Все море синее кругом.

«Моряк, пусти меня на берег,

Мне душно от волны морской!» -

«Проси что хочешь, но не это.

Мы здесь останемся с тобой!..»

«Откуда у Стрёмы что берется!» – с завистью думает Ручкин.

И Мокроусенко понравились стихи. Наташа вслух призналась Хоне:

– Ах! Если бы я грамоте умела! Я бы списывала на бумагу песни и на сердце их носила. Что за кружево можно из слов сплести!..

Маринка шла поникнув головой.

– Стрёма, чего это Погребова нет? – тихо спросил Ручкин у Стрёмы.

– Погребова нет? Пропал Погребов. Мы все думали: куда он девался? А его – по секрету – с флотской командой в Николаев послали: порох и бомбы принимать…

– Вон что! А скоро ль он вернется? – громко спрашивает Ручкин.

– Когда вернется – как сказать? С транспортом и вернется. Это ведь не морем, а сухопутьем. А скоро дожди пойдут. Дороги испортятся. Месяц пройдет, а то и больше. То ли дело море!..

Разговор идет все время так, будто у сестер свой разговор, а у кавалеров – свой. Переговариваться прямо или разбиться на пары и затеять свой душевный разговор вдвоем днем на бульваре считается неприличным. Поэтому на слова Стрёмы отзывается Ольга:

– Последние денечки, сестрицы, догуливаем: того гляди, дожди пойдут!

В этих словах заключен вопрос, обращенный к Стрёме: «А может быть, Погребов до дождей успеет вернуться?»

Стрёма отвечает:

– Пожалуй, что раньше небесных дождей англичанин с французом начнут нас поливать чугунным дождем со свинцовым градом.

На бульваре заиграла музыка, расстроилась внезапно и замолкла. Сверху послышались крики. Поднялась суета. Народ и с нижней аллеи кинулся наверх. Побежали туда и сестры Могученко. Кавалеры напрасно пытались проложить им дорогу в середину толпы. Народ густо роился около павильона.

В это время на опустевшей верхней аллее показался адмирал Нахимов в сопровождении своего флаг-офицера Жандра. Нахимов остановился напротив павильона и приказал Жандру:

– Александр Павлович, узнайте, что там такое.

– Есть!

Жандр пробился в середину толпы. Узнавая нахимовского флаг-офицера, люди давали ему пройти. Через две-три минуты толпа раздалась надвое, и флаг-офицер вышел оттуда, подталкивая в спины трех юнг; за ними шли капельмейстер оркестра, мичман Нефедов-второй и гардемарин Панфилов. Жандарм в кивере и с саблей шел позади всех.

Юнги озирались волчатами. Веня, увидев Панфилова, показал ему лимон, скорчил рожу и погрозил кулаком.

Капельмейстер откозырял Нахимову и доложил ему о случившемся.

– Ба-а! Да все знакомые лица! – сказал Нахимов, улыбаясь. – Веня, Трифон, Олесь. Что это вы? Зачем ели лимоны?! Ели?

– Ели, Павел Степанович! – в один голос ответили Тришка и Олесь.

– А ты что же, Веня, не ел?

– Уж больно кислый! Да я подумал: снесу лимон батеньке, он любит с лимоном чай пить…

В толпе засмеялись.

– Нехорошо, брат! Вы, значит, сговорились все трое?

– Сговорились, – ответил Веня.

– А ты не съел? Ай-ай-ай! – под общий смех укорял Веню Нахимов. – Всю музыку испортил? Кто вас научил?

– Никто не научил, мы сами, – твердо ответил Веня.

– Маэстро[212], – обратился Нахимов к дирижеру оркестра, – продолжайте концерт…

Капельмейстер откозырял и направился к павильону. Оркестр грянул, очень старательно повторяя неожиданно прерванный «№ 3».

– Жандарм! Доставь юнг ко мне в штаб. Я разберусь.