Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Ветчина на моей щеке посветлела. Стала похожа на родимое пятно. Уже лучше. Ямка в челюсти никуда не делась. Я жевала резинку. Курила. Компенсировала. И много улыбалась. Один парикмахер придумал мне клевую стрижку, которая слегка скрыла гнусность Собачьего Дерьма. Время от времени кто-то из мальчиков предлагал мне встретиться в «Старбаке» после уроков. Не супер нашего класса, даже не «ничего себе», но и не последний урод. О’кей, Жозефина, можешь надеяться на лучшее.

Я продолжала видеться с Женевьевой дважды в неделю, и моя речь после четырех лет работы стала вполне… «красноречивой», сказала она. Я знала, что мне не быть актрисой или дикторшей (и тем лучше), но мне были в кайф похвалы Женевьевы. Нет, настоящая моя мука была внутри. Глубокая, бездонная, она разъедала мне нутро-сердце-кости. Я больше не могла. Если это не кончится, кончусь я.

Конечно, я об этом думала. А что ты хотел? Я готова была довести до конца твое дело Пса. Уже было собиралась. Мягким способом, таблетками, например, или крутым. Я бы выбрала крутой, кровавый. Жозефина, дочь чудовища. Себя не переделаешь. Наша квартира на седьмом этаже. Падение с высоты 21 метр. Я буду лететь 2,069 секунды. И разобьюсь на скорости 73,1 километра в час. Прикинь, какой я буду внизу, на тротуаре, во, как если бы в меня попал шар для игры в петанк весом 800 г на скорости 580 километров в час. Уж лучше, чем твоя поганая револьверная пуля. Полнейшая каша. И никакой тебе ветчины. Непоправимо.

А ты и не знал, что я сильна в физике.

Когда я рассказала об этом психологу, он сказал: в каком-то смысле вы такая же, как он. Незнание меры. Страсть. Я вскочила и выбежала из его дерьмового кабинета, да еще дверью хлопнула. На улице шел дождь. И я подумала, что никогда не спрашивала у него, почему идет дождь. У моего отца.

* * *

Саша начала встречаться с мальчиком. Из выпускного. Не сказать, что Камиль Лакур. Но и я тоже не Валери Бег[71], говорила она. Восемнадцать лет, гот. Скромник – на неделе. А по выходным то еще пугало. Индусское влияние, очки сварщика. В жилу к ее ржавым гвоздям. Мы животики надорвали от смеха. Продолжалось это месяц. Точнее двадцать шесть дней. Она его бросила, отчасти из-за того, что ему пригорело переспать, но больше потому, что он нудный. Правда, целовался суперски. У него был очень длинный язык, он мог достать им до подбородка. Но выглядело мерзотно, когда он это делал, похоже на мягкий член. Как же мы хохотали с Сашей. Я ее обожаю. Она мне как сестра. Я рассказала ей про Кусок Дерьма. Что он со мной сделал. Мы плакали. И мне было хорошо.

А потом вернулся Олив. Это мама попросила его вернуться. Мне кажется, она боялась нас с Леоном, двух детей КД. Ей недостаточно хотелось быть матерью, чтобы оставаться с нами одной. Ей нравились эти ее штучки с примерочными кабинами. Соблазнять, покорять. Я видела, что она очень красивая, моя мама. Она еще красивее оттого, что опасная. Мне бы хотелось быть как она – и в то же время нет. Я, скорее, тихая, и мне это нравится. Я знаю, мсье психолог, знаю. Тихая. Это у меня от него. Это связывает меня с ним. Приближает меня к нему.

Ну вот, а Леон, с тех пор как Олив вернулся, снова стал милым таким братишкой. Делал уроки. Мылся (а то иногда от него реально воняло). Чистил зубы, пользовался время от времени дезодорантом, спускал за собой воду в унитазе. Он даже сказал мне, что я ничего себе. Не Ева Мендес и не Сальма Хайек, но все-таки ничего. В доме стала не жизнь, а мечта. Умора. Мама с Оливом целовались в губы при нас. Он щупал ее зад, она извивалась и корчилась, смеясь; мол, смотрите все, как мы любим и хотим друг друга. Он прокатил ее однажды на мотоцикле, вернулась она в истерике, говорила с придыханием, прямо тебе саундтрек порнофильма. А Леон заплакал, и тогда Олив ему сказал, мол, не волнуйся, старина, товарищ-байкер у меня один, это ты. И они уехали прокатиться по туннелю Фурвьер туда и обратно.

Зато в школе все клево. У меня отличные отметки. Я перехожу во второй класс вместе с Сашей. И наконец-то я дождалась. У меня пошла кровь.

Этим летом я встречалась с мальчиком. Но поцеловать себя не дала. Хотя после всего, чему меня научила Женевьева в больнице, я должна быть Королевой Поцелуев. Мы столько говорили с ней «о своем, о девичьем». Обожаю ее. Мальчику этому я дала себя потискать, запустить туда палец, даже два. Но в губы – нет. Мы говорили об этом с психологом. Очень по Фрейду, улыбнулся он. Я ему сказала, что мой рот – святилище. Алтарь моей боли, место моей смерти, шрам моего возрождения. Я была чересчур серьезна, знаю, даже, я бы сказала, мегасерьезна.

В голове у меня уйма вопросов. Меня сейчас просто распирает от всяких «почему». Почему мы никогда не говорим о нем, мама, почему он это сделал, почему вы завели детей, если не любили друг друга. Почему я. Почему желание всегда вспыхивает огнем, а кончается пеплом. Почему я плачу просто так, ни из-за чего. Почему мне стыдно. Почему это мощное ощущение ветра. Холода.

Клеман. Так звали этого мальчика. Пальцы у него оказались грубоваты. Мальчик-пальчик, назвала его Саша. И мы покатились со смеху. В общем, так себе Клеман. Но это было хорошо. Головы никто не терял. Не было дурацких слов любви. Все слова только конкретные. Вагина. Член. Груди. Разведка боем. А потом он уехал к бабушке, на старую ферму в Ристола, в пяти километрах от Эгюия[72]. Маленькая деревушка в Альпах. С животными. Так он сказал. Коровы, козы. Я тогда подумала, что он, после того как тискал меня две недели, будет ловко их доить. Я рада, что не поцеловала его. Поцелуй – это слишком серьезно. Но от мысли, что ты иногда все равно что корова в руках у парня, мне стало тошно.

Мама с Оливом уехали на неделю вдвоем. Не хватало только мне заниматься мсье ПВП (он теперь бреется, чтобы отросли усы), готовить ему жрать, убирать за ним дерьмо, проверять его ранец с утра. И уроки вечером. Я ему не нянька. И не мать. Нехорошо, сказал Олив. А я ему и не отец, добавила я. Было напряженно. Они уезжали, чтобы дать себе второй шанс, мне стало смешно, вот умора: второй шанс. Психолог спросил меня, почему мне стало смешно. Потому что это фигня, если вы не простили. Шанс – это подарок прощения. И мы говорили о прощении, это было адски трудно, потому что поднимает из нутра такую тяжесть. Такую, что пальцы ломает. Мне кажется, этому не будет конца, я всегда буду слышать этот выстрел, этот звук, всегда. Сколько боли. Есть слова, от которых физически больно, когда я пытаюсь их произнести. Вот как прощение.

Простить. Ласка. Детство. Нежность. Принять. Папа.

Ответы № 4, 5 и 6 на УВ: Потому что, если бы он передумал в последний момент, то предпочел бы, чтобы с ним остался Леон. Потому что он подумал, что я прожила на свете дольше брата и брат имеет право на отсрочку. Потому что он слишком любил меня.