Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

в своих каретах, и царский кортеж из четырнадцати роскошных экипажей и ста двадцати четырех саней, растянувшись на несколько верст, двинулся снежной дорогой на Лугу и Порхов...

Сегюр не знал, сколько времени провели они в дороге. Под скрип полозьев, легкое покачивание кареты, оберегавшей от холода, он задремал. А когда неожиданно проснулся от какого-то толчка или голоса, то сначала не мог понять, что происходит, где он. Почувствовал лишь, что карета движется, беспрестанно шуршит снег внизу, приглушенно стучат кони, а сквозь белое, подернутое узорчатым инеем окошко время от времени пробиваются багряные всполохи. Его спутники — графы Чернышов, Ангальт и Фицгерберт — сидели с закрытыми глазами. Очевидно, плавное скольжение экипажа и на них навеяло сон.

Откинув бронзовую застежку, Луи-Филипп приотворил дверцу и почувствовал, как резкий морозный ветер множеством иголочек впился в лицо. Он заслонил его до самых глаз пушистым воротником и сквозь узенькую щель в дверце начал смотреть на заснеженную равнину, через которую длинной извилистой змеей, почти бесшумно, будто черные привидения, скользили одна за другой высокие кареты с придворными и тянулись бесконечным обозом груженные поклажей сани.

Короткий зимний день постепенно угасал. Над землей сгущались сумерки, и вдоль дороги на каждой версте пылали огромные костры, освещая безмолвный простор красноватым пламенем. Сегюр видел, как впереди, во главе кортежа, вспыхивали новые огни, а в хвосте, отгорев, затухали. И в этой ночной феерии было что-то загадочное, чего он не мог постичь. Не познанная до конца Россия тревожила и пугала графа своей огромностью. Ощущая легкий озноб от холода, выстуживавшего карету, он плотно прикрыл дверцу и, удобнее расположившись на мягком диване, углубился в раздумья. Пытался представить новые города, порты, земли этой огромной империи, куда так неудержимо сквозь бело-багряный морок несли его горячие кони. Но как ни силился, он был не в состоянии хотя бы что-нибудь выжать из своей фантазии. Слушал, как ведут бесконечную мелодию дубовые полозья, как покрикивают на коней кучера, и чувствовал, что снова накатывается истомная волна, в которой растворяется все вокруг, перестает существовать и он, неизменно лишь движение, бестелесное парение в пространстве, будто на крыльях.

Из полузабытья Луи-Филиппа де Сегюра вывел энергичный стук в замерзшее окошко. Граф раскрыл глаза. Карета стояла. Снаружи доносились голоса, в тускловатом свете огней мелькали тени. Стук повторился. Выглянув, Сегюр увидел камердинера императрицы Захара Зотова.

— Государыня, — поклонился он, — приглашает в свою карету и велела мне лично сопровождать ваше сиятельство.

Поблагодарив, Луи-Филипп ступил на снег, передал медвежью шубу лакею и, оставшись в опушенном мехом камзоле поверх сюртука, направился за посланником Екатерины.

Зотов повел его мимо жарких костров, которые горели среди снежных сугробов, постреливая картечными зарядами искр в низкое вечернее небо. Сегюр сперва шел будто слепой, пока глаза не привыкли к свету. Но через минуту уже чувствовал себя увереннее, начал внимательно осматриваться по сторонам. Кортеж стоял на опушке леса, теряясь далеко позади в густой белесой темноте. Возле карет сновали всадники с факелами, суетились лакеи. Форейторы накрывали разгоряченных коней шерстяными попонами, навешивали на их морды торбы с овсом. Кучера проверяли сбрую, обивали ледяные наросты на полозьях саней и конских копытах.

Все делалось без суеты и торопливости, и Луи-Филипп в который уж раз подумал, как мало еще он знает Россию, где прожил уже несколько лет. На его родине даже более слабый мороз считался бы стихийным бедствием. Впитывая широко раскрытыми глазами почти фантастическую картину c гигантскими кострами, с шлейфами факелов над бесконечной цепью экипажей, зубчатым хребтом застывших среди белых снегов, граф испытывал волнение.

Дорожный экипаж императрицы внешне даже отдаленно не напоминал те легкие, фигурные, украшенные утонченной резьбой кареты, в которых она разъезжала в Петербурге или отправлялась в свои летние резиденции. Это был похожий на дилижанс передвижной возок саженей до семи в длину, с решетчатыми ставнями и овальной крышей, увенчанной массивным двуглавым орлом.

Камердинер кивнул дебелым гвардейцам, вытянувшимся у входной двери монаршего возка, и пригласил графа внутрь.

Переступив порожек, Сегюр попал в иной, хотя и привычный для себя мир. Все здесь было в миниатюре — прихожая, гостиная с овальным столиком на восемь персон. Сквозь приоткрытую дверцу, украшенную замысловатым орнаментом, виднелась маленькая библиотека: за фигурными створками шкафа тускло отсвечивали золотым тиснением корешки книг, которые императрица отобрала для путешествия. В бронзовых шандалах тихо потрескивали ароматные венецианские свечи. Обтянутые бордовым шелком стены с пейзажами голландских мастеров (из эрмитажной коллекции берлинского купца Гоцковского), мягкая гнутая мебель, толстый ковер во весь пол, серебро для дорожных куртагов[57] — все здесь свидетельствовало о том, что коронованная путешественница отправлялась в дальнюю дорогу со всеми удобствами.

Пока Сегюр с восторгом осматривал уютную гостиную этого необычного экипажа, открылась еще одна дверца — справа от библиотеки — и вошла Екатерина. Из-за ее спины выглянуло миловидное личико камер-фрейлины Протасовой. Увидев Луи-Филиппа, она зарделась и застенчиво потупила взор. Следом появились Дмитриев-Мамонов и Нарышкин.

— Рада видеть вас, le Comte[58], в чудесном настроении, — сказала царица, с еле заметной улыбкой взглянув на румяные от мороза щеки французского посланника. — Не досаждает вам русский холод?

— Он потерпел поражение в состязании с русскими мехами, которые мы получили из рук вашего величества, — в тон ей ответил Сегюр. — Я благодарен вам, государыня, за возможность увидеть империю...

— Сколько мы там проедем, — небрежно махнула рукой Екатерина, — тысячу-другую верст, только и всего. — Она пригласила гостя и своих спутников к столу. Сама опустилась в высокое боковое кресло. — Россия велика, жизни не хватит, чтобы увидеть ее всю. Уверяю вас, граф, такая империя посреди Европы не смогла бы существовать.

— Слава Богу, что хоть на севере граничим с Ледовитым морем, — с иронией вставил Нарышкин. — Тюлени вроде бы мирно ведут себя...

— Сегодня и европейские державы настроены дружелюбно в отношении России, — сказал Сегюр, — ее могущество вызывает уважение.

— И зависть, — добавила Екатерина. — Турция не может забыть своих поражений, утраты Черного моря, Кинбурна. Здесь мне все ясно. А почему так нервничают в Лондоне? Английский полномочный министр в Константинополе только и делает, что интригует против нас, подстрекает султана к войне, и он, к сожалению, не одинок.

Луи-Филипп внутренне подтянулся. Подобный упрек императрица могла высказать и по адресу Франции, а ему не хотелось бы омрачать с таким трудом налаженные отношения. Свои соображения Сегюр изложил в письме к королевскому послу в Стамбуле Шуазель-Гофье, отправленном перед отъездом. Он советовал