Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

– А позвольте мне сразу в дом пойти, – отпросился Шершнев (ему надо было выполнить просьбу Альфреда). – Я тут все видел. Я бы чаю…

– Да нет, не все, – слегка обиделся старик, – ну, да идите. И ты, Зося, шел бы ты… по своим делам…

Теляткин был рад исчезнуть, он взволновался от вида нового человека, сбивчиво пригласил Александра в гости:

– Вы теперь и мой сосед тоже. Заходите. Мой дом на том островке. Мосток имеется. До конца по аллее, и там он и есть. Ну, пошел я. Бывай, Поликарпыч!

– Свидимся, – угрюмо сказал Боголепов; избавившись от всех, он повел Крушевского вокруг дома, показал огород, парник, бочку с дождевой водой, показал сарай, в котором томилась коза, кроличьи домики, достал одного за уши, пощекотал ему лапки, обвел махом Сену. – А идемте лучше я вам беседку покажу. Сам построил. Как у нас, на Волге… Бывали в Костроме? – Александр сказал, что России не помнит: был слишком мал, когда его родители вывезли в Европу. Его лицо задергалось, он отвернулся. – Ах, вот как, вот как, значит… – Старик всматривался в гостя с настороженностью, тик обезобразил молодого человека, такого Боголепов еще не видел, чтобы лицо так дергалось. – Ну, так вам обязательно надо съездить… Об этом потом поговорим, а сейчас я вам все тут покажу. Здесь много интересного. Давайте с фасада начнем. Я ж дырки от пуль забыл показать! Самое-то главное… Хотя что вам на них смотреть?.. Будто вы пуль не видали… Идемте сразу в Скворечню! – Так старик называл орнитологическую башню; предупредил, что топить ее придется каждый день. И вдруг понизил голос: – А с Зоськой поосторожнее. Сильно не сближайтесь. На водку он падок. В долг ни-ни, поняли? – Александр кивнул. – Эх, непутевый человек. Вот как бывает, увязался за нами в Германии, и все с нами, все рядом. Без нас пропал бы. Ей-ей, пропал бы.

Скворечня была построена исключительно для наблюдения за птицами, которых в этих местах было великое множество, о чем свидетельствовали зарисовки, журналы и даже фотокарточки, оставленные в башне пытливым бароном.

С мученическим выражением старик предупредил, что с наступлением лета теплее не станет, а спать будет трудно.

– Все вокруг наполняется щебетом. Поют бестии по утрам несносно!

Кухня была маленькая, но пригожая, она уже наполнилась теплом, и хотя запах сырости еще чувствовался, это был уже приятный запах, он напоминал Александру о чем-то далеком.

Старик поставил чайник на примус, сказал: «посидим тут немного», – Крушевский сел на табурет, закурили; Боголепов вздыхал, кряхтел, поглаживал свою больную ногу, кивал предметам, как старым товарищам: «примус вон… шкап для посуды… печь старая… вон тахта… тумба… дров хватит», – понемногу разошелся, рассказал о своей «стыдной» профессии.

На протяжении пятнадцати лет он был смотрителем кладбища животных; у него была своя телефонная линия, его адрес был занесен во все почтовые отделения, его знали не только во Франции – из других стран тоже приезжали посмотреть на знаменитые монументы, и за небольшие деньги он устраивал прогулки по кладбищу, живописал о преданном служении и смерти той или иной твари, приплетал какой-нибудь невероятно жалостливый несчастный случай, выдумывал маркиза, который покончил с собой вслед за тем, как умер его любимый питомец. Рассказчиком этот угрюмый человек был на удивление хорошим, французским владел очень недурно. Хозяева погребенных животных, как правило, были богаты и сентиментальны; если долго не могли навестить могилку своей любимой кошечки или собачки, звонили и просили мсье Арсена, как его прозвали французы, приглядеть за чистотой, постричь травку, покрасить оградку и сделать тому подобные мелочи, а после присылали с курьером небольшое вспомоществование. Такой образ жизни мог легко развратить кого угодно, любой другой русский, оказавшись в подобной ситуации, когда деньги к тебе сами идут за ничтожный труд, спился бы. Тот же Теляткин не раз в пьяном состоянии выражал зависть: «Вот бы мне такое счастье привалило!..» – но, одумавшись, восклицал: «Слава Господу Богу за то, что не дал мне ваше, Арсений Поликарпыч, место смотрителя. Окажись я вдруг на вашем месте, очень скоро умер бы от такой сладкой жизни». Да кто угодно спился бы и умер, считали соседи, но только не Арсений Поликарпович: он пил мало, каждую монету берег и все делал на благо семьи, ибо семья для него была самым первым культом, который он ставил превыше всего, даже превыше философии Калистрата Жакова, которого коротко знал по Риге, где Боголеповы жили с 1919 года до самой кончины философа, смерть которого и подвигла Арсения Поликарповича отправиться в Германию, а оттуда в Париж, откуда он намеревался всей семьей переехать в Южную Америку, но так получилось, что барон Деломбре, предложив ему работу и дом, невольно повлиял на планы Боголепова. Они встретились случайно. Боголеповы прибыли в Париж в 1927 году, Арсений подвизался работать на пристани в механической мастерской, где он обслуживал катера и баржи, сам тоже, нанявшись, ходил с грузом по рекам. В небольшой холодной мастерской они отгородили себе угол. В те дни по чертежам барона Деломбре собирали быстроходный катер, что-то не ладилось с мотором; Арсений быстро разобрался, дал несколько советов барону, тот приказал, чтобы сделали так, как говорит cosaque[42], и мотор заработал. С тех пор Деломбре посвящал русского мастера во все свои изобретения, возил на полигон в Руссийон, ни одно испытание не проходило без мсье Арсена; барон сделал его своим главным механиком, сшил ему специальный костюм и пожаловал пустовавший дом в Аньере (большой поклонник графа Толстого, барон иногда называл Арсения – mon cher ami Karataïev[43]).

За чаем Боголепов вспоминал:

– Да, чудаковатый был барон, но широты ему было не занимать, ума – бездна. Изобретатель, писатель, ученый и даже хиромант! С пользой время проводил, в отличие от некоторых сластолюбцев. Мы с ним много дел натворили. Даже пушки делали! Да что там пушка – мы танк свой изобрели! Такого немцы не видели! – Он помолчал, дуя в кружку, вздохнул и протяжно сказал: – Мда-а, барон Деломбре, барон Деломбре… Экая занятная была личность! Англофил, даже женился на англичанке. Правда, жили они врозь. Он – в Руссийоне, она – в Париже. Так нельзя, но они жили, и ничего. Она делами занималась, он своим хобби. Резиденцию они не навещали, у барона были какие-то дурные воспоминания, связанные с этим местом. Кажется, какой-то родственник здесь утонул, свел счеты с жизнью. Бывает. Французы часто топятся. Как женщины. Мало кто застрелится. Барон много путешествовал. Россию тоже любил, бывал в России, вспоминал Байкал, Волгу… Не бывали на Волге? Ах да, я спрашивал…

Он заговорил о России…

Александр рассматривал старика…

Огромные красные кисти с узловатыми пальцами. Маленький лоб с седым, своенравно завивавшимся чубом. Густые брови, низко нависшие над глубоко посаженными глазами. Глаза живые, любопытные, страстные, но слегка чумные, как у некоторых проповедников. Крепкий нос, чуть-чуть как будто не свой (возможно, причиной тому было удлиненное, немного вдавленное русло – седловина носа – и вздернутый, своенравно раздвоенный холм). Тяжелые носогубные складки; щедро поросшие поля щек; большая безгубая ротовая трещина. Отдельно растущая, как опушка леса, плохо ухоженная седая с рыжиной борода.