Блистательные неудачники - Леонард Коэн

– Я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

Он не пропускал ни единого звука, ему нравилось петь эти слова, потому что, выводя каждый звук, он чувствовал его изменение, но каждое изменение было возвращением, а каждое возвращение – изменением.

– Я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

я меняюсь

я такой же

То был танец масок где каждая маска была совершенной потому что каждая маска была подлинным лицом а каждое лицо было подлинной маской а потому масок вообще не было как не было и лиц а был лишь один танец в котором была лишь одна маска лишь одно подлинное лицо остающееся неизменным лишь одно безымянное существо вновь и вновь меняющееся в себя самого.

Когда забрезжил рассвет, индейцы-начальники стали медленнее трясти своими черепаховыми маракасами. С наступлением зари все собрали свои одеяния. Коленопреклоненный старик объявил всем свою волю, сказал, что исцеление его завершилось, и любовники неторопливо разбрелись по покрытой росой зелени туманного утра, обнимая друг друга за плечи и талии, – отзвенела ночная смена на фабрике любви. Катерина пролежала с ними всю ночь, но осталась нетронутой. Как только она вышла из длинного дома на залитую солнцем поляну, к ней подскочил священник.

– Как там все прошло?

– Вполне приемлемо, отец мой.

– Dieu veuille abolir vne si damnable et malheureuse cérémonie[57].

Последнюю ремарку я привожу по тексту письма Сагара. Гуроны называли этот уникальный в своем роде способ исцеления андаквандет.

Я вслушиваюсь в завывания холодного ветра – может быть, он даст ответы на мои вопросы, наставит меня на путь истинный и утешит? Но слышу в ответ лишь посулы зимней стужи. Ночи напролет я плачу по Эдит.

– Эдит! Эдит!

А волчий силуэт на холме отвечает мне так, будто его от рвоты наизнанку выворачивает.

– Помоги мне, Ф. Объясни, зачем нужны бомбы?

А в ответ опять только омерзительные звуки блевотины.

Чередой мечтательных образов все мы лежим в объятиях друг друга. Чередой рассветов зима застает меня одинокого среди жухлой листвы, в сосульках соплей, со слезами на глазах.

– Ф., зачем ты привел меня сюда?

Или мне ответ здесь найти предначертано? Или этот дом бревенчатый – хижина Оскотараха? Или, Ф., ты сам черепа протыкаешь, чтобы мозг высасывать? Никак не думал, что эта процедура такая долгая и мучительная. Подними-ка снова свой затупившийся томагавк и ударь еще разок. Засади мне каменное лезвие поглубже в кашу мозгов. Хочется свету лунному мне забраться внутрь черепа? Хочется искрящимся лучам ледяного неба сквозь глазницы мои просочиться? А может быть, Ф., ты сначала сам черепа протыкал, а потом оставил свою хижину и нарочно попал в больничную палату, чтобы на собственной шкуре узнать, что такое черепа дырявить? Или ты все еще со мной, и хирурги продолжают своими скальпелями орудовать?

– Ф., гнусный совратитель чужих жен, объясни же мне, в конце концов, что тебе надо?

Я прокричал свой вопрос в ночи, как выкрикивал его уже много раз. Я помню твою поганую привычку заглядывать мне через плечо, когда я занимался делом, – ты, должно быть, надеялся выудить какую-нибудь мысль из тех книг, что я читал. Как-то ты подсмотрел строку из письма отца Лалемана, написанного им в 1640 году, о том, «que le sang des Martyrs est la semence des Chrestiens»[58]. Отец Лалеман сетовал на то, что в Канаде еще не был убит ни один священник, он писал об этом как о дурном предзнаменовании для недавно созданных среди индейцев иезуитских миссий, потому что кровь Мучеников есть семя Церкви.

– Чтобы ускорить революцию в Квебеке, нужно немного крови.

– Почему ты так странно смотришь на меня, Ф.?

– Думаю о том, достаточно ли я тебя выучил.

– Я уже по горло сыт твоей грязной политикой, Ф. Ты как заноза в боку парламента. Ты контрабандой привозил в Квебек динамит, выдавая его за шутихи и фейерверки. Ты превратил Канаду в огромную кушетку психоаналитика, на которой нас постоянно преследуют кошмарные видения самобытности, а от всех решений, которые ты предлагаешь, тянет такой же оскоминой, как от трепа психиатров. Ты спал с Эдит, когда хотел, от этого у нее разум помутился и тело перестало ее слушаться, из-за тебя я стал одиноким книжным червем, а ты продолжаешь меня терзать.

– Ох, мой дорогой, в какого же урода тебя превратили История и Прошлое, в какого жалкого урода.

Тесно прижавшись один к другому, мы стояли в терракотовой акварели библиотечных стеллажей, как часто бывало и раньше, глубоко засунув руки в карманы друг друга. Меня всегда коробило от выражения превосходства у него на лице.

– Урода! Эдит никогда не жаловалась на мое тело.

– Эдит! Ха! Не смеши меня. Ты ничего не знаешь об Эдит.

– Не смей о ней ничего говорить, Ф.

– Я прыщи ей выдавливал.

– Надо же, прыщи! У Эдит была восхитительная кожа.

– Хо-хо.

– Ласкать и целовать ее было наслаждением.

– Благодаря моей замечательной коллекции мыла. Послушай, дружок, когда я впервые встретил Эдит, она была в кошмарном состоянии.

– Хватит, Ф. Не хочу тебя больше слушать.

– Настало время тебе узнать, на ком ты был женат, кто была та девушка, которую ты увидел, когда она так здорово делала маникюр в парикмахерской гостиницы «Мон-Руаяль».

– Нет, Ф., прошу тебя. Не надо больше ничего гадить. Оставь мне ее тело. Ф.! Что у тебя с глазами? Что это у тебя на щеках? Неужели слезы? Ты что – плачешь?

– Я просто подумал о том, что с тобой станется, когда я оставлю тебя одного.

– Куда ты собираешься?

– Революции надо немного крови. Эта кровь будет моей.

– Нет!

– В Лондоне было сделано заявление о том, что королева собирается приехать в Квебек в октябре 1964 года. Мало того, что ее с принцем Филиппом встретят полицейские кордоны, танки, присланные на подавление беспорядков, и гордые спины враждебной толпы. Мы не должны повторить ошибку, совершенную индейцами. Надо дать понять ее советникам в Лондоне, что наше достоинство ничем не отличается от достоинства других: оно зависит от воли случая.