Конь с розовой гривой - Виктор Астафьев

Так я себя распалил, так разозлился, что с храбрым гиком ринулся поперёк бочажины. В середине ямины, там, где сидела задумчивая лягушка, я разом, с отчётливой ясностью понял – снова оказался на уде. Я ещё попытался дёрнуться раз, другой, но увидел Санькины разлапистые следы от лужицы вовсе в стороне – дрожь по мне пошла.

Съедая взглядом округлую Санькину рожу с этими красными, как у пьянчужки, глазами, я сказал:

– Гад!

Сказал и перестал бороться.

Санька бесновался вверху надо мной. Он бегал вокруг бочажины, прыгал, становился на руки:

– А-а-а, вляпался! Ага-а-а-а, дохвастался! Ага-а-а, монах в новых штанах! Штаны-то, ха– ха-ха! Сапоги-то, хо-хо-хо!..

Я сжимал кулаки и кусал губы, чтоб не заплакать. Знал я – Санька только того и ждёт, чтобы я расклеился, расхныкался, и он совсем меня растерзал бы, беспомощного, попавшего в ловушку.

Ногам было холодно, меня засасывало всё дальше и дальше, но я не просил, чтоб Санька вытаскивал меня, и не плакал. Санька ещё поизмывался надо мною, да скоро уж прискучило ему это занятие, насытился он удовольствием.

– Скажи: «Миленький, хорошенький Санечка, помоги мне ради Христа!» – я, может, и выволоку тебя! – предложил Санька.

– Нет!

– Ах нет? Сиди тоды до завтрева.

Я стиснул зубы и поискал камень или чурку какую-нибудь. Ничего не было. Лягуха опять выползла из травы и глядела на меня с досадою: дескать, последнее пристанище отбили, злыдни!

– Уйди с глаз моих! Уйди, гад, лучше! Уйди! Уйди! Уйди! – закричал я и начал швырять в Саньку горстями грязи.

Санька ушёл. Я вытер руки об рубаху. Над бочажиной на меже шевельнулись листья белены – Санька в них спрятался. Из ямины мне видно только белену эту, репейника вершинку да ещё часть дороги видно, ту, что поднимается в Манскую гору. По этой дороге я ещё совсем недавно шёл счастливый, любовался местностью, и никакой бочажины не знал, и никакого горя не ведал. А теперь вот в грязи завяз и жду. Чего жду?

Санька вылез из бурьяна: видно, осы его выгнали, а может, терпенья не хватило. Жрёт какую-то траву. Пучку, должно быть. Он всегда жуёт чего-нибудь – живоглот пузатый!

– Так и будем сидеть?

– Нет, скоро упаду. Ноги уже остомели.

Санька перестал жевать пучку, с лица его слетела беспечность: понимать, должно быть, начинает, к чему дело клонится.

– Но, ты, падина! – прикрикивает он на меня и быстро стягивает с себя штаны. – Упади только!

Стараюсь держаться на ногах, а они так отерпли ниже колен, что я их едва чувствую. Всего меня трясёт от холода и качает от усталости.

– Безголовая кляча! – лезет в грязь и ругается Санька. – Сколько я его надувал! Как только не надувал, а он всё одно надувается!

Санька пробует подобраться ко мне с одной, с другой стороны – не получается. Вязко. Наконец приблизился, заорал:

– Руку давай!.. Давай! Уйду ведь! Взаправду уйду. Пропадёшь тут вместе со своими новыми штанами!..

Я не дал ему руку. Он сгрёб меня за шиворот, потянул, но сам, как кол в мягкую землю, пошёл в глубь ямы. Он бросил меня, ринулся на берег, с трудом высвобождая ноги. Следы его быстро затягивало чёрной жижей, пузыри возникали в следах, но тут же с шипом и бульканьем лопались.

Санька на берегу. Глядит на меня, испуганно молчит. А я гляжу мимо него. Ноги мои совсем подламываются, грязь мне кажется мягкой постелью. Хочется опуститься в неё. Но я ещё живой до пояса и маленько могу соображать – упаду, захлебнуться могу.

– Эй, ты, чё молчишь? – спрашивает шёпотом Санька.

Я ничего ему на это не отвечаю.

– Эй, дундук! У тя язык отнялся?

– Иди за дедушкой, гадина! – цежу я сквозь зубы. – Упаду ведь я сейчас.

Санька завыл, заругался, как пьяный мужик, и бросился выдёргивать меня из грязи. Он едва не стащил с меня рубаху, за руку стал дёргать так, что я взревел от боли. Дальше меня не засасывало. Я, должно быть, достиг ногами твёрдого, каменистого грунта, а может, и мёрзлой земли. Вытащить меня у Саньки ни силёнок, ни сообразительности не хватило. Он совсем растерялся и не знал, что делать, как быть.

– Иди за дедушкой, гад!

Санька, стуча зубами, надевал штаны прямо на грязные ноги.

– Миленький, не падай! – закричал он не своим голосом и помчался к заимке. – Не па-да-а-ай, миленький… Не па-да-а-ай!..

Слова у него с лаем вырывались, с гавканьем каким-то. Видно, заревел Санька от испуга. Так ему и надо! От злости во мне вроде сил прибавилось. Я поднял голову и увидел: с Манской горы спускаются двое. Кто-то кого-то ведёт за руку. Вот они исчезли за тальниками, в речке. Пьют, должно быть, или умываются. Там всегда все умываются в жару. Такая уж речка – журчистая, быстрая. Никто мимо неё пройти не в силах.

А может, отдыхать сели? Тогда пропащее дело. Но из-за бугра появляется голова в белом платке, даже сначала один только белый платок, а потом лоб, а потом лицо, а потом уж и другого человека видно становится – это девчонка. Кто же это идёт-то? Кто? Да идите же вы скорее!..

Я не свожу взгляда с двух людей, разморённо идущих по дороге. По походке ли, по платку ли, по жесту ли руки, указывающей девчонке прямо на меня, а скорее всего на поле за бочажиной, узнал я бабушку.

– Ба-абонька! Миленька-а-а!.. Ой, бабонька-а-а! – заревел я, повалился в грязь и больше уж ничего не видел.

Передо мной остались замытые водой скаты этой проклятой ямы. Даже белены не видно, даже и лягуха упрыгала куда-то.

– Ба-а-а-ба-а-а! Ба-абонька-а-а! Ой, тону-у-у!..

– Тошно мне, тошнёхонько! Ой, чуяло моё сердце! Как тебя, аспида, занесло туда? – услышал я над собой крик бабушки. – Ой, не зря сосало под ложечкой!.. Да кто же это тебя надоумил-то? Ой, скорее!..

И ещё дошли до меня слова, задумчиво и осудительно сказанные голосом Таньки левонтьевской:

– Уж не лесаки ли тебя туды затассили?! Шлёпнула доска, другая, и я почувствовал, как меня подхватили и, ровно бы ржавый гвоздь из бревна, медленно потянули. Я слышал, как с меня снимались сапоги, хотел крикнуть об этом бабушке, но не успел. Дед выдернул меня из сапог, из грязи. С трудом вытягивая ноги, он пятился к берегу.

– Обутки-то! Сапоги-то! – показала бабушка в яму, где колыхалась взбаламученная грязь, вся в пузырях и плесневелой зелени.

Безнадёжно махнул рукой дед, поднялся на межу и лопухами стал вытирать ноги. А бабушка дрожащими руками обирала с моих новых штанов пригоршнями грязь и торжествующе, ровно бы доказывая кому-то, кричала:

– Не-ет, сердце моё не омманешь! Токо кровопивец этот за порог, а у меня уж так и заныло, так и заныло… А ты, старый, куды смотрел? Где ты был? А если бы загинул ребёнок?!