Бунт на «Баунти» - Джон Бойн

Я на корабле.

На «Баунти»!

Тело мое испуганно дернулось, на меня навалились воспоминания – меня похищают, раздевают, бьют, размалевывают, истязают, связывают, я получаю пинок, тону, – и я завопил от боли и, клянусь, подумал, что меня отправили в ад, поджариваться. Я опустил взгляд на себя, но тело мое было покрыто грубым одеялом, а приподнять его, чтобы осмотреть скрытые под ним раны, я не решился.

– Ну вот ты и пришел в себя, – прозвучал рядом со мной голос, и я, с немалым трудом повернув голову, увидел сидящего на корточках капитана Блая.

– Матросы… – прошептал я. – Моряки… Мистер Хейвуд… Мистер Кристиан…

– Чш-ш, мастер Тернстайл, – произнес он. – Тебе еще требуется небольшой отдых. Ты поправишься. Мне случалось видеть головастиков, которых отделывали и похуже. Моряки, мой юный друг, народ суеверный, а матросы куда легковернее деревенских старушек. Одно только небо знает, что может случиться, если не позволить им поступать, как они привыкли. Когда корабль пересекает экватор, король Нептун должен получить свою жертву. Все прошли через это. Я тоже прошел многие годы назад. А ты, как я слышал, принял все с большой стойкостью. Теперь ты морской волк с обросшей ракушками спиной и заслуживаешь подарка.

Он отступил от койки, вошел в свою каюту и несколько мгновений спустя вернулся с пергаментным свитком и торжественно развернул его.

– Это матросы оставили для тебя, – сказал он. – Прочитать его тебе?

Я смотрел на него, не отвечая ни «нет», ни «да», и, по-видимому, он принял мое молчание за согласие, потому что растянул пергамент во всю длину и вгляделся в первые начертанные там слова.

– Сим объявляем, – произнес он суровым голосом, который напомнил мне о чудовище, что пытало меня на палубе. – В соответствии с нашим Королевским Волеизъявлением отважный Джон Джейкоб Тернстайл, бывший склизкий головастик, вступил сегодня в наши владения. Настоящим мы провозглашаем, что, согласно нашей Королевской Воле, названному малому даруется Свобода Мореплавания. Буде свалится он за борт, мы повелеваем всем Акулам, Дельфинам, Китам, Сиренам и иным обитателям Глубин воздержаться от причинения его особе какого ни на есть вреда. И повелеваем далее, чтобы все Моряки, Солдаты и иные, не пересекшие Пределов Нашего Королевства, относились к нему с должным почтением и учтивостью. Подписано нашей рукой при Нашем Дворе на борту судна его Королевского Величества «Баунти» при прохождении Экватора по должной Долготе в день осьмой фебруария года от Рождества Христова 1788. Скреплено подписью Рака, Высокого Секретаря при дворе Нептуна, Короля.

Капитан свернул свиток, улыбнулся.

– Хороший старинный текст, верно? – спросил он. – Тебе следует гордиться собой, мой мальчик. Ты гораздо сильнее, чем думаешь. Может быть, настанет день и тебе придется вспомнить об этом.

Я закрыл глаза, попытался сглотнуть, но горло мое жгло так, что мне показалось, будто в нем гравий застрял. Я не знал, что досаждало мне сильнее – жестокие мучения, какие я претерпел в руках моряков, или разочарование, которое испытал, поняв, что капитан не только одобрял такого рода поступки, но знал, что творится на палубе, и шагу не сделал, чтобы спасти меня.

И, лежа на койке, я, разбитая скорлупка того, кто заснул на ней прошлой ночью, принес обет. Я поклялся, что если когда-нибудь настанет миг, который позволит мне бросить этот корабль и навсегда бежать с него, я так и поступлю. Если мне улыбнется удача, я покину «Баунти» и никогда не вернусь ни на корабль, ни к мистеру Льюису, ни в Англию.

Я поклялся в этом, Христос мне свидетель.

Если бы до начала моих приключений на борту «Баунти» – в те дни, когда я жил в Портсмуте, в заведении мистера Льюиса, – меня спросили, как я представляю себе мореплавателя, я ответил бы, что он ведет жизнь, полную приключений, волнующих событий и храбрых дел. И тяжелой работы, конечно, однако каждое солнечное утро бросает ему новый волнующий вызов.

Но за проведенные на корабле месяцы я понял, насколько неверными были мои представления о жизни среди волн, потому что, сказать по правде, дни здесь перетекали один в другой скучнейшим образом, а что-нибудь интересное, способное обозначить яркое отличие того, который ты терпеливо сносил сейчас, от его предшественника или непосредственного преемника, случалось редко. Вот почему, излагая мою историю, я предпочитаю соотносить друг с другом те удивительные мгновения, что отличали один день от другого и были чем-то для меня интересны. Однако между ними затискивались длинные и скучные дни и ночи, когда корабль шел вперед то в хорошую, то в дурную погоду, еда же неизменно была посредственной, а люди, меня окружавшие, мало чем могли взбудоражить воображение или ум. И оттого легко понять, почему любая вторгавшаяся в нашу рутинную жизнь перемена приводила матросов в большое волнение. Так вот, одним солнечным утром, дней через десять после жестокого унижения, пережитого мной, когда мы пересекали экватор, произошло нечто, позволившее нам с облегчением отвлечься от монотонного хода времени.

Я готовил для капитана ленч в камбузе мистера Холла, а кок, при всех его достойных манерах, не сводил с меня глаз, дабы убедиться, что никакая несколько более изысканная еда, предназначенная для капитана и офицеров, не найдет украдкой путь в мой желудок.

– Чего-то ты совсем отощал, юный Турнепс, – сказал он, оглядев меня с головы до пят, – прозвище это окончательно закрепилось в сознании моряков, а поправлять их мне надоело. – Ты что же, и не ешь ничего?

– Я ем столько же, сколько некоторые, хоть и не так хорошо, как другие, – ответил я, не взглянув на него, поскольку в то утро на меня напало уныние, мне было скучно и разводить тары-бары не хотелось.

– Ну так уж оно принято в море, паренек, – пробормотал кок. – Когда ты появился на борту, я сказал мистеру Фрейеру, я сказал: вот малый, которому довелось-таки в жизни вкусно покушать. Если в море с нами случится беда, мы всегда сможем нашпиговать его яблоками и зажарить в печи, тогда команде на месяц еды хватит.

Я положил нож и, хмуро прищурившись, повернулся, чтобы взглянуть на него. Мысль о том, что когда меня забрали на улице Портсмута и отвезли в спитхедский суд, а оттуда на палубу «Баунти», я был упитанным мальчиком, представлялась мне смехотворной, потому как вкусно покушать мне за всю мою жизнь не пришлось ни разу. Хотя, конечно, в семь часов каждого вечера, перед приходом ночных джентльменов, мистер Льюис выдавал нам кастрюлю с «обедом», и мои братья и я вместе с ними устраивали жуткую потасовку, пытаясь выудить из похлебки куски повкуснее, а это было дело нелегкое, поскольку там, кроме хрящей да бульона, ничего, почитай, и не было.

– Тот, кто попытается съесть меня, напорется на ножик, который врос в мои кишки, – пообещал я, понизив голос и стараясь, как мог, показать, что говорю серьезно и со мной лучше не связываться. – Морякам на обед я не гожусь.

– Ладно, ладно, Турнепс, когда слышишь шутку, относись к ней добродушнее, – сердито сказал мистер Холл. – И кстати, что на тебя напало в последние дни? Тихий стал, как церковная мышь, и бродишь тут с физиономией, на которой написано, что ты с большей радостью висел бы на кресте, чем плыл на корабле.