Гладиатор. Возвращение - Елена Лабрус

Может, я обидел её когда-то ненароком? Тем, что не заметил, прошёл мимо, недооценил? Есть что-то глубоко личное в её выпадах и исключительно женское. Просто так она, конечно, не признается. Но в любом случае я узнаю правду. Про неё и про Максима.

Но того, что обидел жену, себе я точно не прощу. Никакая Полина мне, конечно, не виновата, всё проклятый характер, ревность, вспыльчивость. Жалкие оправдания. Нет мне прощения.

Но моя девочка простила.

- Странно, что на этих фотках не ты, - смеётся она, рассматривая снимки. И я снова прикрываю руками макушку, которую она мне уже чуть не выщипала. - И что вообще за халтура? Могла бы и потрудиться, приляпать в фотошопе твоё лицо. Себе сиськи побольше. И желательно голые. А так что? Ну, она в белье. Ну, чувак какой-то рядом накачанный. Не впечатляет.

Я выглядываю из-за рук, когда она замолкает, а она оказывается рассматривает фотку.

- А, кстати, клёвый чувак. Мн-н-н, - отлистывает она назад. - А какая у него улыбка. А кубики! Твою мать! И челюсть такая квадратная. В общем, всё, как я люблю. Слушай, так, может, твоя подруга намекала, что у неё есть его телефончик?

- А две тысячи долларов у тебя на него есть? - улыбаюсь в ответ. Какая же она классная, когда стебётся. Сколько здорового цинизма. Немножко грубовато, но зато так остренько. Блин, я её хочу! Интересно, в этой забегаловке туалеты такие же маленькие, как их крошечные ролы?

Официантка как раз ставит на стол два огромных сета. Мы это точно съедим?

- Так это тот самый проститут? - Вика округляет глаза, когда девушка в чёрном самурайском кимоно уходит, и склоняется над снимком ещё ниже. - Чёрт, а плавки-то как натянулись!

- Ты не поверишь, но у меня тоже. От одних твоих вздохов, - цепляю палочками обсыпанный мелкой красной икрой кругляш. - И если ты думаешь, что я ревную... - поднимаю на неё глаза, но она даже не смотрит. Так и сидит, впившись глазами в телефон. Надеюсь, хоть не в его ширинку?

- Договаривай, - напоминает она, увеличивая фотографию ещё больше.

- То я ревную, - заканчиваю свою фразу. - И прямо сейчас хочу утащить тебя в укромный уголок, где минут десять нам никто не помешает.

- Ты наказан, - с важным видом убирает она телефон. - До завтра.

И довольно потирает руки, принимаясь за еду.

- Жестокая, - обиженно хмурюсь я.

- Я?! - хмыкает она с набитым ртом. - Я, значит, жестокая? Тогда скажи, почему никто не зовёт тебя Саша, а она зовёт?

- Никто не зовёт, - уверенно качаю головой. - Даже ты. Хотя тебе одной можно всё.

- Можно звать тебя Сашей? - удивляется она, отложив палочки.

- Ну-у-у, - морщусь я болезненно. - А тебе хочется меня так звать?

- Да, особенно, если тебе это неприятно. Теперь ведь так и подмывает... - она наклоняется над столом, глядя мне прямо в глаза, и не говорит, дрессирует: - Саша!

И только что кнутом не щёлкает. Но я словно получаю удар: дёргаюсь, морщусь, отворачиваюсь. И это не лицедейство. Это жестоко. Без шуток.

- Так звала меня только мама, - закрываю глаза и тяжело вздыхаю. Не хочу вызывать у неё жалость. Не хочу портить этот с таким трудом отвоёванный у отчаяния вечер. Но раз уж эта чёртова Полина бьёт ниже пояса, пусть Вика знает больше. Пусть знает всё.

- Ты помнишь её? Маму? - смягчается Викин голос. И когда на моём лице застывает непроницаемая маска, как защитная реакция, как привычная броня, её тёплая рука гладит меня по щеке, заставляя довериться.

- Очень плохо, - прижимаюсь губами к нежной коже. - Какие-то детали. Словно обрывки старой киноплёнки. Как она кружит меня маленького и смеётся. Как стоит на мосту и ветер раздувает её волосы. Как прощается со мной в школе, уходя последний раз на работу.

- Сколько тебе было?

- Семь лет. Первый класс.

Она закрывает рукой глаза, столько боли и сочувствия в её вздохе. И кому как не ей понимать, каково это.

- А что с ней произошло? - и снова вздох, но на этот раз, чтобы справится с дыханием. Она отнимает руку, поправляет волосы. Столько поддержки в её взгляде, столько спокойного мужества, но мне уже давно не страшно вспоминать.

- Её сбила машина на том самом мосту, который она так любила, - я так и сижу, опираясь локтями на стол. Я столько раз представлял, как это произошло, что словно и сам это видел. - Мост был новый, его построили буквально перед моим рождением, взамен старого. Он соединял рабочий посёлок за рекой с основной частью города. И река-то та была, Переплюйка, но в то лето вышла из берегов, и мост покорёжило. Никто его ремонтировать не стал. Движение перекрыли, сделали объездную дорогу. Ходили по нему и то с опаской, но какой-то лихач, видимо, очень торопился, решил срезать. Его подорвало на мокром изломанном полотне, понесло. И... маму насмерть, и он улетел с моста в реку вместе с машиной, и утонул.

- Как чудовищно нелепо и несправедливо, - обнимает она меня за шею и тяжело вздыхает вместе со мной. Целует в лоб, упирается в него своим. - Это она дала тебе имя?

- Да, - киваю. - И с того дня, как она умерла, я больше никому никогда не позволял так себя называть. Я стал Алексом, совсем другим мальчиком, без мамы и папы.

- А отца ты совсем не знал? - она не ест, и я напоминаю, зачем мы здесь сидим, показывая на заставленный стол.

- Нет, - тоже засовываю в рот обёрнутый морской капустой клейкий рис с рыбой внутри, жую. - И, думаю, он обо мне тоже. Бабушка вскользь упоминала, что руководил строительством того моста один приезжий. Но мост построили, и он как приехал, так и уехал. Это было мамино решение: родить меня и растить одной. И кто я такой, чтобы её судить? Может, он был такой же дебил, как и я. Психанул, уехал и больше не вернулся. Хотя она его не забыла. И там, на мосту, часто останавливалась, потому что помнила и всё равно ждала. Не печалься, - легонько встряхиваю мою девочку за плечо. - Ешь! Всё это уже давно в прошлом. Переболело. Улеглось.

- Это никогда не переболит, Алекс, - справедливо замечает она. - Иначе тебе уже стало бы всё равно как тебя зовут: Саша или Саня, или Алекс. Но это позволяет тебе помнить маму. И это хорошо, что ты её не забыл.

Она выбирает, что бы ещё съесть из оставшегося, и я подвигаю моей маленькой мудрой обжорке свой почти нетронутый сет.

«И спасибо, родная, что ты не плачешь надо мной, как над брошенным щенком», - я не говорю этого вслух, я просто смотрю, как она ест. Чем больше мы узнаём друг о друге, тем меньше нам надо слов, чтобы друг друга понимать. И это больше, чем счастье, это на три метра выше счастья.

- А можно оставшееся мы заберём с собой? - она испачкалась и такая милая в этих крошках, что я не могу отвести взгляд.

- Конечно. Хочешь, я закажу тебе ещё? С собой, - всё же тянусь к её лицу, но она отклоняется и, к сожалению, вытирает губы салфеткой.