Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Да, разумеется. Дело в следующем. Так случилось, рабби Шпильман, что я живу в «Заменгофе». Это дешевая гостиница на Макс-Нордау-стрит. Прошлой ночью дежурный постучался ко мне и попросил заглянуть в номер одного из постояльцев. Дежурный обеспокоился его состоянием. Он опасался, что парень перебрал дозу. Поэтому позволил себе проникнуть, — Ландсман вспомнил скорбную физиономию Тененбойма, — в номер. Оказалось, что постоялец этот мертв. В отеле он проживал под вымышленным именем. Документов при нем не оказалось, но некоторые предметы и обстоятельства позволяли сделать кое-какие выводы. На основании этих выводов мы прибыли сюда. К вам. Мы полагаем — почти уверены в этом, — что покойный ваш сын.

Баронштейн уже вернулся в комнату и внимает Ландсману. С лица его стерты любые признаки каких-либо эмоций.

— Почти уверены, — скучным голосом мямлит ребе, в лице его тоже никаких движений, лишь глаза как-то реагируют на происходящее. — М-да… Почти уверены. Некоторые и кое-какие. Вводы и выводы.

— У нас есть фотоснимки. — Снова Ландсман жестом черного мага предъявляет шпрингеровское фото мертвого еврея из номера двести восемь. Он протягивает его ребе, но какой-то внутренний импульс задерживает его руку.

— Может быть, мне… — встрял Баронштейн.

— Нет, — отрезал ребе.

Ребе Шпильман принимает фото от Ландсмана, обеими руками подносит его к глазам, к самому правому хрусталику. Всего лишь близорукость — но Ландсману привиделось в движении что-то вампирское, как будто человек-гора попытался высосать из изображения жизненную силу. Не меняя выражения лица, ребе просканировал фото от края до края и сверху донизу. Опустил снимок на стол и прищелкнул языком. Баронштейн подступил было к столу, чтобы тоже бросить взгляд, но ребе отмахнулся от помощника.

— Это он.

Ландсман настроил свой инструментарий по максимуму: полное усиление, полный спектр, максимальная апертура, стрелки зашкаливают… Ландсман пытается уловить слабые следы реакции Баронштейна, его сожаление или удовлетворение. Действительно, глаза габая испустили какие-то искорки, но, к удивлению Ландсмана, он уловил разочарование. Какое-то мгновение Арье Баронштейн выглядит как человек, вытянувший туза пик и с разочарованием разглядывающий зажатый в руке бесполезный бубновый веер. Едва заметно выдохнув, зять-поверенный возвратился к своей конторке.

— Застрелен, — проронил ребе.

— Одним выстрелом.

— Кто убил?

— Пока не знаем.

— Свидетели?

— Пока нет.

— Мотив?

Ландсман признался в своем невежестве и по этому вопросу, повернулся к Берко за подтверждением, и тот мрачно кивнул.

— Застрелен, — повторил ребе, качая головой, как бы говоря: «Ну, как вам это нравится?» Не меняя интонации, он обратился к Берко: — У вас все в порядке, детектив Шемец?

— Не могу пожаловаться, рабби Шпильман.

— Жена и дети здоровы?

— Могло быть и хуже.

— Два сына, один еще совсем малыш.

— Вы правы, как всегда.

Желе массивной щеки удовлетворенно всколыхнулось. Ребе пробормотал обычное благословение в адрес малышей Берко. Затем его взгляд перекатился в направлении Ландсмана, а когда докатился и зафиксировался, Ландсман ощутил укол паники. Ребе знает все. Он знает о мозаичной хромосоме и о мальчике, которым Ландсман пожертвовал, чтобы подтвердить свою веру в то, что жизнь полна всевозможнейших гадостей. А теперь благословит и Джанго… Но ребе молчит, лишь скрежещут шестеренки вербоверских часов. Берко бросил взгляд на свои часы. Пора домой, к свечам и вину. К благословленным своим детям, с которыми могло бы случиться и худшее. К Эстер-Малке с еще одним развивающимся зародышем, скукожившимся где-то во чреве. Нет у них с Ландсманом полномочий находиться здесь после заката, расследуя дело, официально более не существующее. Ничто не угрожает ничьей жизни, ничего нельзя сделать для спасения кого-либо из них, здесь присутствующих, а уж тем более для бедного еврея, из-за которого они оказались здесь.

— Рабби Шпильман.

— Да, детектив Ландсман.

— У вас все в порядке?

— А как вам кажется, детектив Ландсман?

— Я лишь пару минут назад имел честь вас встретить, — осторожно выбирает выражения Ландсман: скорее из уважения к чувствительности Берко, чем ради рабби и его резиденции. — Но если честно, то мне кажется, что у вас все в порядке.

— И это представляется вам подозрительным? Вам это кажется отягчающим обстоятельством каких-то моих преступлений?

— Ребе, прошу вас, не надо так шутить, — предостерегает Баронштейн.

— По этому вопросу, — отвечает Ландсман, игнорируя советчика, — я не отважусь огласить свое мнение.

— Мой сын умер для меня много лет назад, детектив. Много лет прошло. Я разорвал одежды свои и произнес кадиш и возжег свечу много лет назад. — Смысл слов должен был передавать ожесточение говорившего, но голос ребе остается ровным и на удивление бесцветным. — В «Заменгофе» — это ведь был «Заменгоф»? — вы нашли лишь оболочку, шелуху, ядро же его давно сгнило.

— Шелуху. Гм…

Встречался он с отцами наркоманов. Видел и такого рода холодность. Но манера списывать живого в мертвые ему претила, казалась насмешкой над мертвыми и над живыми.

— Насколько я наслышан… э-э… — продолжает Ландсман. — Не могу сказать, что я толком это понимаю… Ваш сын… В детстве, еще мальчиком… Он выказывал некоторые признаки… Как бы это сказать… Что он мог оказаться… Может быть, здесь я ошибаюсь… Цадик-Ха-Дор, так? Если бы все условия выполнялись, если б евреи данного поколения этого заслуживали, то он мог бы оказаться… Мешиах, Мессия?

— Смешно, детектив Ландсман, просто смешно. Вас забавляет уже сама идея.

— Нет-нет, ничего подобного. Но если ваш сын был Мессией, то, как я полагаю, нам всем грозят крупные неприятности. Потому что сейчас он лежит в ящике в подвале общей городской больницы.

— Меир, — одернул его Берко.

— При всем моем уважении, — скорострельно добавил Ландсман.

Ребе сначала ничего не ответил, затем заговорил, как будто тщательно подбирая слова или не сразу находя их:

— Баал-Шем-Тов, блаженной памяти, учит, что человек с потенциалом Мессии рождается в каждом поколении. Это Цадик-Ха-Дор. Ох, Мендель, Менделе, Менделе…

Он закрыл глаза Воспоминания? Сдерживаемые слезы? Он открыл глаза — сухие, как и воспоминания.

— Менделе выделялся в детстве. Я не о чудесах, ибо чудеса для цадика лишь обуза, но не доказательство. Чудеса доказывают что-то лишь тем, в ком вера слаба, недостойным. Что-то было в нем самом, внутри. В нем был огонь. Место у нас серое, сырое. Менделе лучился теплом и светом. К нему хотелось подойти поближе, согреть руки, расплавить лед, намерзший на бороде. Хоть на минуту изгнать тьму. Но и отойдя от Менделе, вы сохраняли его тепло, и мир казался светлее, хоть на одну свечу. И вы понимали, что тепло и пламя внутри вас. В этом было его чудо.