КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка - Эдуард Макаревич

Кстати, ни Хрущев, ни Серов в те годы не только не препятствовали репрессиям на Украине, а способствовали их усилению. С прибытием Хрущева в Киев сместили с должности наркома внутренних дел, старого чекиста, делегата XVII съезда ВКП(б) Балицкого, сдерживавшего репрессии. Возглавив НКВД, Серов взялся круто «поправлять» медлительность Балицкого. Репрессии на Украине приобрели массовый характер.

Вскоре после создания КГБ СССР летом 1954 года Н.С. Хрущев пришел на совещание руководящего состава органов и войск КГБ и выступил с программной речью.

Совещание проходило в зале Центрального клуба имени Дзержинского — в здании, являющемся уникальным памятником советской архитектуры тридцатых годов. Оно было построено по проекту архитектора Фомина и по сей день сохранило облик величественный и вполне современный — автору проекта удалось искусно сочетать элементы конструктивизма со стилем древнерусской архитектуры.

Выступление Хрущева продолжалось около двух часов, он излагал, как ему видится работа органов госбезопасности. Говорил очень эмоционально, образно. Главной задачей, подчеркивал он, является укрепление социалистической законности и искоренение порочных методов руководства. Хрущев свободно оперировал фактами, называл имена руководителей, многие из которых находились в зале, одних хвалил, других безжалостно критиковал — по всему было видно, что он хорошо знает обстановку не только на Украине, но и вообще в стране. Никита Сергеевич подробно рассказывал о том, как готовился его доклад на XX съезде КПСС, об атмосфере в Политбюро, члены которого — Молотов, Каганович, Маленков и другие — всячески препятствовали критике культа личности Сталина и разоблачению преступлений сталинского режима.

Собравшиеся одобрительно реагировали на выступление, всем хотелось навсегда покончить с прошлым, с тяжким наследием Берии и его сподвижников, поскорее очистить систему госбезопасности от скверны.

Начался пересмотр расстановки кадров: система госбезопасности освобождалась от людей, участвовавших в беззаконии, занимавшихся фальсификациями и применявших противоправные методы в процессе следствий. Непростая это была задача разобраться в людях. Не все творили беззакония, и нельзя было допустить удара по честным работникам, по тем, кто помимо собственной воли оказался втянутым в круговорот репрессий, в отличие от карьеристов, глумившихся над людьми и фальсифицировавших дела.

После войны политическим репрессиям старались придать видимость законных акций, решения об арестах принимались широким кругом людей. Отныне коммуниста никто не мог подвергнуть аресту без ведома и согласия секретаря обкома или горкома партии, сотрудника министерства — без ведома министра. Арест человека с высшим образованием требовалось согласовать с председателем Комитета по делам высшей школы, правда, это чаще всего носило формальный характер, но министр угольной промышленности Оника, например, санкций на арест своих сотрудников, как правило, не давал.

Трудность искоренения страшных последствий прошлого обусловливалась тем, что и сами чекисты (это касалось и рядовых, и руководящих работников) вышли из прошлого. Одни были хорошо знакомы с этим прошлым по собственному опыту, другие, пораженные открывшимися фактами, тяжко переживали крушение идеалов, в которые прежде верили. Меня, например, потрясло разбирательство одного партийного дела: я впервые столкнулся с генералом госбезопасности, занимавшимся фальсификацией документов.

В 1954 году меня избрали секретарем парткома одного из управлений КГБ. Вскоре пришлось рассматривать персональное дело генерал-лейтенанта Жукова. В период недолгого пребывания Берии на посту министра внутренних дел он был вызван в Москву из Сибири и назначен помощником начальника управления.

В тридцатые годы, как начальник дорожно-транспортного отдела НКВД на Западной железной дороге, Жуков входил в состав «тройки» (в данном случае в нее входили начальник политотдела, прокурор и начальник ДТО НКВД дороги!), выносившей приговоры, и при этом в процессе подготовки дел не останавливался перед фальсификаций материалов. Одно из таких дел предстояло рассмотреть в парткоме. Суть его состояла в том, что в 1937 или 1938 году на угольном складе станции Орша была «раскрыта шпионская группа, работавшая на Польшу». По делу арестовали около ста человек (сто «шпионов» на одном складе угля!), многим из которых были изменены фамилии с добавлением шипящих, что делало их похожими на польские — такая деталь придала еще большую достоверность доказательствам шпионажа в пользу Польши.

Казалось бы, всем все ясно, и вдруг на заседании парткома выступает начальник управления и сообщает, что председатель КГБ СССР Серов просил при рассмотрении дела иметь в виду принятое решение о назначении Жукова заместителем председателя КГБ в одну из союзных республик. В связи с этим начальник управления внес предложение: Жукова из партии не исключать, а ограничиться строгим выговором.

Выступление начальства ошеломило членов парткома. Все молчали. Я испытывал сложное чувство, ибо понимал тяжесть ситуации. Начались выступления. Одни твердо настаивали на исключении Жукова из партии, в их числе и А.В. Прокопенко, ставший затем председателем КГБ Молдавской ССР, а позднее возвратившийся на руководящую работу в центре. В годы войны Прокопенко партизанил на Украине, не раз переходил линию фронта, и до конца своих дней этот отважный человек оставался на принципиальных позициях. Твердо стоял на таких же позициях и И.В. Синюшин, и еще один член нашего парткома, фамилию его я, к сожалению, не могу припомнить.

Однако трое членов парткома поддержали руководителя управления, в последнюю минуту к ним присоединился четвертый, причем хороший мой товарищ. Итак, вместе с начальником управления их оказалось пять против трех, я выступал последним. Понимая, что мой голос уже ничего не решит, все же настаивал на исключении Жукова. Однако пятью голосами против четырех ему объявили строгий выговор.

Можно ли было мириться с подобным решением? Нет, конечно. Дело передали в ЦК КПСС. Жуков был исключен из партии и лишен генеральского звания.

Это заседание стало важной вехой в моей жизни. Я окончательно убедился — только принципиальные позиции, а отнюдь не конъюнктурные соображения должны лежать в основе любого решения.

Совсем иной характер имел другой случай, всплывший из того же трагического тридцать седьмого.

Наверное, году в 1989-м обратился ко мне неблизкий, но хорошо знакомый деятель музыкальной культуры. Человек, глубокоуважаемый мною, пользовавшийся большой известностью в Советском Союзе. Его песни пела, как принято говорить, вся страна. Да, пела, была способна петь. Как ни трудно жилось, а пелось.

Суть просьбы состояла в том, что он хотел посмотреть следственное дело дяди, погибшего в те страшные годы, я пообещал по возможности удовлетворить его желание. В то время еще не стало правилом давать даже родственникам знакомиться со следственными делами. Это потом открылись читальные залы, и люди могли узнать и правду, и ложь о своих близких.

Тогда же я взял дело из архива, прочитал. Дядя был незаурядным человеком. В тридцать шесть лет стал заместителем наркома одного из ведущих наркоматов, а за несколько недель до ареста удостоен ордена Трудового Красного Знамени, что в те годы являлось делом далеко не ординарным.