Галиндес - Мануэль Васкес Монтальбан

– Его не было, а потом – мы с ним знакомы.

– Знакомы?

– Я останавливалась поболтать с ним, когда бывала здесь раньше.

– Ты разговаривала с консьержем? Мне это пока ни разу не удавалось, а я живу тут четыре года.

В ванной от движения ее ноги плещется вода. Он представляет белую ступню, приподнятую над пеной. Ведь она могла быть смуглой метиской, или почти белой, или совсем темнокожей, но откуда взялся этот сероватый оттенок? Как у больной негритянки. Хотя следует признать: тело у нее аппетитное, задница покачивается соблазнительно, а соски такие же большие, как и все остальное. Однако он решает, что не стоит еще раз убеждаться во всем этом, и возвращается в гостиную за бутылкой виски. Голова его разгорячена спиртным, дышит он уже прерывисто, в голове крутятся разные образы и мысли, а голос повинуется плохо, когда он приветствует появившуюся из ванной женщину, завернутую в белое полотенце; другое она, как тюрбан, намотала на мокрые волосы.

– Ты похожа на бедуина.

– А ты – на гиппопотама, который у себя дома – в гостях.

Непослушными губами он декламирует:

Широкозадый гиппопотам

Уткнулся брюхом в тину.

Он хоть и кажется неуязвим,

Всего лишь плоть и кровь он.

– Ну что я говорила? Ты настоящий поэт.

– Я мог им стать. И профессором мог стать.

– Что же тебе помешало?

– Какое-то время я им и был, но следовало выбирать: книги читать или жить полной жизнью.

Она распахивает обернутое вокруг тела полотенце – обнаженная в уже густеющих сумерках.

– Хочешь?

– Потом.

Она снова запахивает полотенце, идет к стойке, чтобы налить себе еще виски.

– Случилось то, что должно было случиться. Я много лет старалась обманывать себя и обманывать Ричарда – что есть, то есть, от правды не уйдешь. Кто это сказал, что в Америке что есть, то есть. Мы это проходили в начальной школе.

– Калвин Кулидж. Его лучшее высказывание.

– Президент?

– Президент.

– И он прав. Что есть, то есть. Ты ведь знаешь Ричарда.

– Нет, я не имел удовольствия с ним познакомиться.

– Я вас знакомила, прекрасно это помню.

– Нет. Я не так легко забываю тех Ричардов, с которыми меня знакомят.

– Ты пьян?

– Немного.

Женщина подходит к своей дорожной сумке и вытаскивает оттуда маленький несессер, а из него – маникюрный набор. Потом усаживается напротив него, скрещивает ноги, тонкие, с сероватым отливом, и начинает заниматься ногтями на ногах с такой поглощенностью, словно от этого зависит мировая гармония. Тут мужчина вспоминает свои планы на вечер и резко вскакивает:

– Футбол!

Глазами он ищет предмет, без которого не может обходиться, но не видит его.

– Куда ты дела пульт?

Она головой показывает в сторону телевизора, где лежит его электронный помощник. Мужчина нажимает на кнопку и плюхается на софу, перебирая каналы. Из пустоты на черном экране возникают фигуры, движущиеся по зеленому полю, освещенному подсветкой. Они множатся, налетают друг на друга, и голос диктора не то следит за ними, не то командует ими.

– Я никогда не забуду финальный кубковый матч в 86-м, в Пасадене, между «Гигантами» и «Денверскими Жеребцами». Тогда «Гиганты» снова заявили о себе, а Нью-Йорку это было необходимо.

Женщина не слушает этого монолога. Две большие слезы катятся по ее щекам, и сразу становится понятно, что она не так сосредоточена на своих ногтях, как это кажется. Но мужчина ничего не замечает, уставившись на экран и борясь со сном: глаза у него слипаются, как всегда, когда он, выпив, усаживается перед телевизором, – сон охватывает его, как чудодейственный бальзам. Сначала он ему сопротивляется, но постепенно глаза наполняются покоем, сном, пустотой. А когда он просыпается, то видит перед собой миллионы прыгающих мелких точек, точно экран заполнили взбесившиеся насекомые, но просыпается он не от жужжания телевизора, а от требовательного звонка домофона, соединенного с кабиной консьержа. Мужчина с трудом поднимается и, пошатываясь, подходит к домофону; сняв трубку, он с трудом понимает, что ему говорят. Сейчас голос консьержа – не то индейца, не то чикано – не кажется ему таким безличным: в этом голосе сквозит раздражение.

– Я уже полчаса вам звоню.

– Я спал.

– К вам курьер. Наверное, у него важное сообщение, потому что сейчас два часа ночи. Он меня разбудил.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже.

– Я пропускаю его?

– У него есть удостоверение?

– Есть.

– Тогда пусть поднимается.

Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Молча мужчина берет у посыльного конверт и взамен вручает расписку в получении. Запирает дверь, кладет конверт на тумбочку в прихожей, потом идет в кухню и сует голову под струю холодной воды; достает две таблетки «алказельцера», бросает в стакан с водой. Залпом выпивает, берет конверт и плюхается на софу, раздраженно глядя на опустевший телевизионный экран. Теперь до утра он так и не узнает, чем кончился матч. Мужчина выключает телевизор и в тишине сразу чувствует себя лучше. Он вытаскивает из конверта четыре листка. На одном стоят цифры, которые он читает с таким видом, как будто у него в голове компьютер; три остальные – письмо Мюриэл Колберт к Норману Рэдклиффу. Он бегло просматривает письмо, ища только самое главное – то, что его интересует больше всего, – а затем отправляется в кухню, вытаскивает из холодильника банку пива и жадно пьет, пока пена не начинает стекать у него по подбородку и по груди. Он растирает ладонью пятно, выступившее на рубашке, и говорит:

– Экологическое равновесие должно быть восстановлено.

После этого мужчина впивается в письмо глазами хирурга, препарирующего чувства других. Он раскладывает три странички письма на кухонном столе, как карты, открытые в решающий момент игры.

– Ну-ка, посмотрим, что ты нам расскажешь, Мюриэл.

Машинально он ищет красный фломастер, который утром был у него в кармане пижамной куртки. Джудит! Где она? Наверняка в постели. Но тут взгляд его падает на красный фломастер, прикрепленный к блокноту, висящему рядом с холодильником, и мужчина тут же забывает о непрошеном вторжении. Он снова усаживается и с фломастером в руке начинает внимательно читать. «Дорогой Норман! Ты просил, чтобы я ответила быстро, и я сразу же села за письмо. Меня переполняет возмущение, которое, клянусь, никак не направлено против тебя». Девочка, не надо возмущаться, не надо этого ослепления – ради твоего же блага. «…Как они могут говорить, что Галиндес никому не интересен, если о нем только что опубликована работа (книга Мануэля де Диос Унануэ), и к тому же в Нью-Йорке…» Детка, не обманывай себя: эту работу прочитали несколько страдающих ностальгией радикалов, к тому же опубликована она по-испански, который мало кто знает, поэтому у нас не было оснований для беспокойства. «…Это наиболее полная из всех появившихся до сих пор подборка фактов, связанных с делом Галиндеса. Автор исходит при этом из недоказанного пока предположения, что Галиндес был антикоммунистическим агентом, работавшим на ФБР и на ЦРУ, а также агентом баскских националистов». Тебе это известно, и тебе на это наплевать, а может быть, ты не хочешь признать, что тебе это известно, потому что в душе твоей живет привязанность к этой мумии, останки которой поглотило море у берегов Санто-Доминго и они пошли на обед акулам. «…Книга Унануэ со всей очевидностью свидетельствует, что дело Галиндеса не забыто, как не забыты еще и наиболее любопытные свидетельства, сфабрикованные, чтобы «объяснить» его исчезновение, – «Доклад Портера» и «Доклад Эрнста». Бедняга Эрнст, тридцать лет прошло, как общественное мнение успокоилось, а его все еще вспоминают в связи с этой историей! «Разве тот факт, что о Галиндесе забыли, не является следствием заполонившего все антиисторизма, который стремится избавиться от моральной оценки исторического?» Моральная оценка истории. Моральная оценка исторического. Что это такое, детка? Четыре строчки в энциклопедии? «Почему о нем помнить не хотят? Разве недавняя история Латинской Америки не дает достаточно примеров жестокости государства, государственного терроризма, которые подтверждают, что речь идет не об археологических раскопках?» Детка, ты все еще веришь, что в истории бывают виновные. Понятие виновности не умещается в энциклопедические словари, а если ему и выделяют одну строчку, то в ней даже жертв не перечислить. «Признаюсь тебе – но только тебе, – что у меня пока нет четких выводов, и может быть, я занята поисками ответа, который невозможно найти. Как встретил Галиндес очевидность своего конца, как принял он мысль о том, что умрет, и до какой степени ему помогло «чувство истории», о котором ты говорил с нами на занятиях?» Ты говорил об этом на занятиях, Норман? Ну ты и прохвост! Твое чувство истории – в том, чтобы сохранить свой радикализм и одновременно – текущий счет родителей твоей жены, страстность твоей молодой жены, сукин ты сын. «Итак, я не намерена менять направление моего исследования им в угоду…» Детка, не надо так торопиться, не надо делать таких поспешных выводов. «…Этой точке критического невозвращения…» Это еще что такое? Что за красные штучки? Откуда это не возвращаются? От привычного порядка вещей? Когда-нибудь возвращались из очевидного? Для чего надо бежать от очевидного? «Ты понимаешь, что я имею в виду? Никто не поймет меня так, как ты, – ведь именно ты сформировал меня, развил, помог вырасти интеллектуально». Ты, Норман, и тысячи тебе подобных проходимцев вдохновляют во всем мире на борьбу с очевидным и неизменным порядком. Вы бесчувственны перед лицом поражения, вас не трогают трупы. Мужчина аккуратно сложил листки бумаги и внимательно изучил подпись, вспомнив почти забытые знания по графологии. Подпись Мюриэл Колберт была похожа на подпись композитора, но он не мог вспомнить, какого именно.