Угловая комната - Тимур Валитов

– Представляешь, так захотелось «Наполеона», – сказала бабушка. – Миша купил тесто, делаю крем.

– Так и торт купить можно – зачем тесто?

– Вот еще, покупного я не ела. Мне надо, чтобы хрустело, а у покупного коржи вечно слиплись.

– Посмотрю на твои коржи. Сейчас эссе доделаю и приеду.

– Приезжай смотри. Часа через два готово будет.

– За два, может, и не успею.

– Ну, как успеешь. Мне бы еще фиалками заняться. Половина, думаю, помрет – дорого им мой отпуск обошелся.

Все же умереть – значит перестать умирать. Что ушло, того и возвращать не стоит.

Нашел в сети Цветаеву: написано в двадцать третьем году, четырнадцатого мая – Марсьенн шагает по Парижу, ждет, пока ореховый Бабу спасет ее от Фариковых отбивных, графинчиков и пепельниц. Цветаева еще не в Париже, но уже в эмиграции: она – если верить журналу «Свердловская лингвистика» – очень остро ощущает свою несовместимость с современностью, свою чуждость обществу, ненавидящему ее за независимость, свободолюбие и острый ум. Она ищет способы изменить свое будущее, ищет свою нишу, раз за разом поднимаясь после тяжелых ударов судьбы, – ну до чего торжественно и с чувством! – срочно копируем. Дальше – про усталость, беспомощность и отчаяние: прежде всего замечаешь – нет, не так: нельзя не заметить множество вопросительных конструкций, от которых стихотворение искрит, – это чересчур: становится более экспрессивным. При этом поэтические высказывания, из которых оно состоит, в том числе заглавие, – подчеркнем это – предполагают как конкретного, так и обобщенного субъекта, потому вопросы, поставленные в стихотворении, – это вопросы, которые потенциально может задать себе всякий человек, подобно тому как это делает лирический герой. Теперь отметим особенности поэтического синтаксиса: переносы (как внутри строф, так и между строфами) и разрывы строк, которые при чтении невольно обозначаешь паузами; заварю-ка еще кофе. Стихотворение начинается как продолжение прерванного разговора: предположим, что Цветаева сделала это намеренно и «Прокрасться…» стоит рассматривать не как отдельный текст, но как один из текстов в развитии темы. Хорошо бы посмотреть, что было до и после, – ага, вот это подойдет: в «После России» есть стихотворения, пронизанные похожими мотивами – одиночество, безысходность, тоска по Родине, мысли о смерти, например «Что же мне делать, слепцу и пасынку…» или «Не надо ее окликать…». Другого рода мотив – победы над тяготеньем – возможно, навеян развитием авиации – возьмем из «Википедии» про то, что импульсом для создания «Поэмы Воздуха» послужил перелет Линдберга через океан, что опыт вознесения передан в образах отрыва от земного тяготения и обретения вечности – как же складно, едем дальше. Еще один важный вопрос в «Прокрасться…» – не состоит ли лучшая победа художника в том, чтобы не отзываться на зов жизни, ничем не обнаруживать себя? Примеры, которые приводит Цветаева, отражают выбранный лирическим героем жизненный путь: будучи гением, не использовать свой творческий дар, не оставить следа на земле. Вот здесь, у Лотмана: произвольный на первый взгляд выбор имен Лермонтова и Баха в действительности обусловлен традиционными для Цветаевой образами гор и орга́на, с которыми имена эти легко могут быть связаны и которые Цветаева часто использует для размышления о творчестве, – отлично, копируем. Еще образы – океан, ветер, прах – всё это символы свободы. Нет, лучше – бездомности: зарифмуем со вступительным абзацем – про отсутствие своего места в жизни, про неприкаянность. Добавим о праве выбора: лирический герой отрицает приятие судьбы, отказывается подчиняться миропорядку, а сам отказ предстает как активная, действенная позиция и распространяется даже туда, где, казалось бы, не существует выбора, – сложновато, но пусть; может, еще пельменей? Снова про Лермонтова и Баха – за счет их имен отрицание становится почти роковым: их творчество имело и имеет великую значимость, а чем бо́льшую ценность имеет то, от чего отказываешься, тем болезненнее сам отказ. Возьмем еще у Фарыно про перебор возможных способов преодоления лирическим героем времени и пространства, добавим, что любой из вариантов кажется одинаково приемлемым и одинаково неудовлетворительным. И вообще: речь, вероятно, об одном и том же пути, по-разному раскрываемом, описанном таким образом, что в нем легко выявляется главная его характеристика – это путь греха, недолжного поведения. По своему содержанию он трагичен и понимается либо как уход из мира при жизни, либо как буквальный и притом добровольный, сознательный уход. Напишем о несмелых отголосках будущих предсмертных записок и обязательно о влиянии Пастернака, ведь жизнь прожить – не поле перейти: прости, но дальше было бы хуже.

Отправил эссе, проверил письма. Еще одно от кадровички; универ молчит. Экзамен завтра – может, смотаться туда-обратно, а то хер пойми, когда прочитают, когда ответят. Полез смотреть билеты; представил: вокзал, поезд, другой вокзал. Нет уж: когда-нибудь прочитают, когда-нибудь ответят. Стакан кофе – и надо к бабушке: деньги, «Наполеон» – хоть и хочется лечь, хочется отдохнуть (как-то чересчур устал в час пополудни, после скупого удара в колокол, после воскрика птицы, м-да). Наверное, температура: надо было померить до кофе, а теперь чего уж. После кофе всегда в пот, после кофе – минут пятнадцать кипучего тонуса, слишком короткое – слишком неверное ощущение бодрости, молодости.

Заметил, что телефон опять полудохлый; у Семёна айфон – нет ли зарядки? Решил, что в спальню не пойду, – посмотрел по ящикам в зале: хуй там. На журнальном столике фотография: бутоньерка, цветы в волосах. Задний план размыт – всё как будто в дымке: стена, а поверх – узор ли, штора? Но куда они уставились, почему не в объектив? Я обернулся, словно оба могли глядеть на что-то за моей спиной; а что, если они ищут там, за фотографом, за фотоаппаратом, меня, еще не родившегося, еще только задуманного наперекор юности и нищете, только предназначенного им двоим? Что, если они уже тоскуют, хотят заботиться обо мне, уже любят меня? Значит ли это, что я существую – еще не выползши из утробы, даже не возникши в утробе из пары гамет, – существую оттого лишь, что мать моя и отец мой невесть откуда знают: пройдет без малого тридцать лет – и я верну им этот взгляд. Значит ли это, что, пока я смотрю на отца, он тоже существует; что выцветший прямоугольник бумаги может стать защитой от небытия, от времени, когда в комнату уже нельзя будет войти; что все мы будем существовать – даже в жизни без нас, – пока кто-то достает из обувных коробок наши фотографии, превращая пятна краски в любимые лица.

– Тут плюс сорок, – сказала мама, – я почти расплавилась.

– А сирень рыбой пахнет?

– Всё, говорить тяжело, – и положила трубку.

Окна маршрутки были заклеены рекламой: спишем долги законно, пенсионный фонд заплатит сполна, профессиональная эксплуатация подчиненных. Я вспомнил, как на четвертом курсе выполнял заказ для страховой компании – заводил инстаграм: с сутки охуевал, гадая, что постить на новую страничку – залитые квартиры? ожоги? машины в кювете? Потом наделал картинок со страшными цифрами: каждый год горит пять тысяч дач, теряется сто тысяч грузов, миллион детей привозит клещей с майских праздников. Заказчик остался в восторге: