Хореограф - Татьяна Ставицкая

Его стегали кнутом. А он, связанный, не мог оглянуться, чтобы увидеть своего мучителя. Но смутная догадка зрела в его сознании – это он. Наказывал за вероломство, за стыд, за обман. И был прав. И Марин принимал удары смиренно и безгласно, надеясь заслужить прощение безропотностью. Так и проснулся от звука ударов кнута.

В оконное стекло билась какая-то мелкая тварь, пока ни убилась совсем и ни рухнула с противным стуком на пол. Жук видел волю, простор и знакомые деревья, но не мог преодолеть невидимое препятствие. И не понимал, что отделяет его от вожделенного.

Залевский вышел на веранду и увидел, что парень прыгает через скакалку, резко бьющуюся об пол. Какая насмешка! «Унтер-офицерская вдова сама себя высекла». Но в чем его вина? В мыслях? Ему не в чем каяться, не за что извиняться. Ни за плотские желания, ни, тем более, за сердечные порывы. Напротив, ему казалось, что те желания и порывы порождали в нем доброту и терпение, делали его чище, добрее. Как странно начинается этот день!

Взятый напрокат понтовый, затюненный под гонки, байк таил в себе какое-то безумное количество лошадиных сил, о чем его хозяин уведомил клиента раз примерно сто пятьдесят. Залевский уверял хозяина, что не просто польщен, а буквально вне себя от свалившегося на него счастья, чувствовал себя засватанным и мечтал поскорее завершить утомительный обряд.

– Ты рисковый парень? – спросил Марин, протягивая спутнику шлем.

– Нет. Я не могу себе позволить глупый риск – я еще ничего не успел. Ты же не станешь лихачить?

А вчера очень даже позволил себе. Что это было? Быть может, ему было так больно, что он пошел наперекор инстинкту?

Итак, сегодня он факир! Какое наслаждение – дарить юному другу чудеса! Откидывать занавес и… вуаля!.. являть фантастические зрелища! Удивлять! И видеть всплески восторга на лице неофита.

– Это же настоящий «Лабиринт Фавна»! – восхищался мальчишка древней анфиладой некогда грандиозного сооружения. – Стой! – он схватил Залевского за руку, – если отсюда смотреть, то этот сквозной проход напоминает эффект направленных друг на друга зеркал. А?

– Да, действительно! А что за лабиринт Фавна? – поинтересовался Залевский.

– Ты что, не знаешь? Это же фильм ужасов! Фэнтези! Куча «Оскаров»! Посмотри обязательно!

Какое еще «фэнтези»? Хореографа уже несло куда-то в «нагие пропасти зеркал», и он со всей страстью ринулся просвещать: наделять проверенным мерилом, посвящать в собственный культурный код. В его природе было – вести за собой, приобщать, заставлять любить то, что любит он сам. Ему захотелось развить в юноше особое художественное чутье к настоящему, научить распознавать его. Экий соблазн – заточить под себя! Пройтись изогнутым резцом, выравнивая форму, убрать лишнее, отшлифовать. А потом… потом расколошматить к чертям! Потому что это будет уже кто-то другой – до скуки узнаваемый. Но все же не удержался от отповеди.

– «Оскар» за ужасы – это что-то! Вот ты знаешь, к примеру, что в Индии по сей день существуют человеческие жертвоприношения – теперь уже тайные? Богиня Кали требует крови девочек. И находятся любители, которые платят огромные деньги, чтобы им показали это зрелище. А ты говоришь – фильм ужасов!

Спутник смотрел на него с плохо скрытой неприязнью, и Залевский прикусил язык, хоть и не понимал причину перемены его настроения. Ведь все это страшное не касалось того благословенного места, которое облюбовал Марин. Той Индии, которую для себя выбрал и обустроил. Ужасы происходили вдали от туристских троп и не предавались огласке.

Он испытывал странную зависимость от этого клочка свободы, обжитого им, исхоженного, изъезженного, не похожего на всю страну. Сюда сбегал уже лет десять, как в тайное убежище, как когда-то на каникулах в свой детский шалаш, устроенный под раскидистым кустом бузины возле витой ограды какого-то учреждения, примыкавшего к двору его дома. Там он съедал припасенные сладости и листал найденный в шкафу у родителей шведский журнал. А вечером строгий мамин голос за семейным чаепитием вопрошал: кто сожрал весь рахат-лукум? А как его не сожрать, если он такой тепло-мучнисто-оранжевый, будто подсвеченный изнутри – болгарский, с маминых гастролей? И папино патетичное: надо иметь мужество признаваться! Хорошо, что про журнал не знали. А с учетом содержания журнала смешно выходило: и эти люди требуют от него мужественных признаний в неумеренном поедании сладостей! В Индии с ним происходило в каком-то смысле то же самое. В смысле сладкого и запретного.

Залевский заметил, что на мальчишку странным образом действовали древние артефакты. Он, казалось, не столько увлекался внешней причудливостью страны, сколько искал внутреннего совмещения с новыми, открывшимися ему вещами. Словно примерял их, применял все, что видел и слышал, к себе, как будто все, происходившее здесь в незапамятные времена, имело к нему какое-то отношение сейчас, в его жизни – приметы, знаки судьбы. Еще на дальних подступах к кафедральному собору Святой Екатерины, построенному португальцами, они услышали неимоверной красоты колокольный звон. Казалось, что колокол огромен и звон его способен исцелять миллионы душ. Спутник, сняв наушники, ускорил шаг. Шел, как будто на звук, ничего не видя вокруг. Но выяснилось, что колокол, за красоту звучания названный золотым, размеров был отнюдь не гигантских. Мальчишка усмехнулся:

– Золото звучания достигается не размером.

Хореограф подумал, что он говорит и о себе, и внутренне согласился.

В соборе парень вдруг обратился в Залевскому:

– Послушай, мне кажется, им нравилась колонизация. Как ты думаешь, это – от слабости? Они хотели прислониться к сильному? Чтобы кто-то отвечал за них? Они продолжают ходить в храмы своих бывших колонизаторов, молиться их богу.

О чем он? Неужели просчитывает последствия своей собственной «колонизации» Залевским?

– Ты бы хотел прислониться к сильному, чтобы он за тебя отвечал? Ты готов за это молиться его богам? – пошутил Марин и не заметил первую реакцию парня, а также то, чего ему стоило взять себя в руки и увести разговор.

– Я думаю, не важно, какому богу ты молишься. Важно, как ты живешь. Поэтому я вне религий.

Марин не имел ничего против такого подхода, но позволил себе уточнить:

– Они могли подчиняться своим правителям, а не колонизаторам. Так оно и вышло в конце концов.

– Наверное, это в каком-то смысле еще хуже. Когда свои правят своими. Внутрисемейно чморят. Касты эти… Человек только родился, ничего плохого не сделал, а уже – неприкасаемый. Беззащитный абсолютно. Говновоз пожизненный.

– Ну, не обязательно говновоз. Пойдем, я покажу тебе «растущий крест».

На правах бывалого Залевский повел экскурсанта в одну из капелл собора, рассказывая по пути легенду: в семнадцатом веке один пастух решил вырезать для себя деревянное распятие. И пока орудовал тесаком, к нему явился сам Иисус Христос. О чем они говорили, история умалчивает. Но после этого случая христиане поместили крест в часовню. И – о чудо! – крест стал расти! Размерами он уже сопоставим с крестом Голгофы.