Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.) - Джули Хесслер

ткани, женская одежда или льняные изделия, или – что еще чаще – предлагали подборку «случайного характера», то есть разношерстные товары, которые Курторг недавно приобрел. Эта слабость магазинов Курторга привела к тому, что в 1923 году розничные продажи в губернии составляли на 74 % ниже уровня 1900 года [Труды ЦСУ 8 (4): 284]. В 1922–1923 годах новые губернские торговые бюро (губторги) процветали, как правило, только в Москве, Петрограде и богатых ресурсами сибирских губерниях [Дудукалов 1978:45–49]. Тем не менее губторги и муниципальные горторги были довольно стойкими: несмотря на то что в начале 1930-х они были теснее связаны с центральным торговым комиссариатом, им удалось пережить НЭП.

Для восстановления торговли губернским органам самоуправления и кооперативам оставалось уповать лишь на местные ресурсы и кадры, и в период с 1921 по 1923 год они испытывали трудности. Как бы то ни было, крупный социалистический сектор не давал просто вернуться к довоенной торговой модели в неменьшей степени, чем проблемы рынка после семи лет войны, голода и коллапса промышленности. Военный коммунизм оставил отпечаток не только на российской культуре обмена (бюрократической в социалистическом секторе, беспринципной и ориентированной на выживание в частной торговле), но также стал причиной возникновения большого количества учреждений и организаций, вовлеченных в распределение товаров: ЕПО, ЦРК, торготделов и трестов. Более того, Гражданская война оказалась лишь началом того, что биологи могли бы описать как всплеск чрезвычайного эволюционного творчества. В начале 1920-х годов, по мере того как госучреждения на всех уровнях вынуждены были приспосабливаться к экономическому ландшафту НЭПа, множились новые формы и организации социалистической торговли. Любопытно, что в свете дальнейшего исчезновения этих условий организационные формы, появившиеся в начале периода НЭПа, очень часто представляли собой «кроновые виды» – не тупиковые ветви эволюции, а сущности, имеющие кластер связанных с ними видов и обладающие значительной выносливостью. От аптек, открытых Комиссариатом здравоохранения, до сетей магазинов под управлением губторгов – многие государственные торговые предприятия времен НЭПа были живы и здоровы и шесть десятков лет спустя. Однако это не относилось к кооперативам, которые в сталинские годы заставили эволюционировать вновь.

Заключение

Настоящая глава началась с метафоры, позаимствованной из механики – изобретения, – и закончилась метофорой из естественной истории – эволюции. Этот сдвиг в терминологии был сделан с целью подчеркнуть серьезное изменение, произошедшее в Советской России в период, когда социальная революция и Гражданская война уступили место восстановлению и обеспечили малую толику социального спокойствия. Военный коммунизм – закрепленный законом экономический уклад революционного периода – проистекал отчасти из неизбежных лишений, но прежде всего он стал результатом сознательных политических решений. С наступлением НЭПа социалистическую экономику отпустили в свободное плавание ее же создатели: спонтанные общественные силы теперь могли, по выражению большевиков, стихийно реагировать на меняющиеся рыночные условия. Если новые формы социалистического распределения революционного периода (ЕПО, продкомы и т. д.) были изобретены советскими руководителями на самом верху, то формы периода НЭПа опирались на намного более широкий набор общественных, политических и экономических акторов. Социалистической экономикой уже не управляла единая политическая воля.

Трактовка социализма как «изобретения» проистекает как от идеологически мотивированного, так и от стихийного изводов русской революционной политики. Очевидно, что Ленин, излагавший в декабре 1917 года свои мысли о потребительских коммунах, имел представление о том, как должно быть организовано социалистическое распределение; однако нельзя сказать, что он настойчиво следовал этому представлению в последующие годы. Скорее, он и его сподвижники реагировали на предполагаемые краткосрочные возможности и ограничения, идя на частичные компромиссы, совершая резкие повороты и вводя новшества, при этом все время придерживаясь изначальной повестки в среднесрочной или долгосрочной перспективах. Поэтому изобретение социализма предполагало довольно скорое определение основных задач социалистической экономики, что, впрочем, не мешало советским руководителям импровизировать в поисках форм и механизмов, которые могли бы их воплотить. Такая импровизация со стороны продолжалась весь ранний советский период, будь то эксперимент с безденежным распределением и учетом в 1920–1921 годах или лицензирование правительственных корпораций в 1921–1922 годах.

Руководящим принципом, лежащим в основе большинства мер экономической политики периода Гражданской войны, была централизация. Мной эта тенденция была описана в двух аспектах: во-первых, как рациональная попытка обеспечить использование дефицитных ресурсов в соответствии с приоритетами большевиков и их представлением о потребностях; во-вторых, как вид личной убежденности руководства в ценности централизованного принятия решений, – убежденности, которая выходила за рамки свидетельств о действительных преимуществах и недостатках и была к ним невосприимчива. Следуя словам пары проницательных комментаторов 1920-х годов, мной было сделано предположение о том, что когда прагматичные аргументы в пользу централизации и бюрократизации пересматривались, они все еще продолжали оставаться в виде психологического и идеологического осадка. Политические игроки высокого уровня, чья вера в справедливость таких устоев была закреплена участием в победах революционного режима, в борьбе с его трудностями и в его преступлениях, не стремились отказываться от идеи связать социализм с государственным бюрократическим управлением. Эта инерция бюрократизации была источником трений в период НЭПа, поскольку официальная политика шла в другом направлении.

В более низких эшелонах структуры советской власти прагматическая, идеологическая и психологическая приверженности бюрократизированной системе часто закалялись под воздействием давления и инерции работы внутри подобной системы. Что особенно важно, «командная экономика» военного коммунизма формировалась не в вакууме, а в контексте чрезвычайной нехватки ресурсов, с одной стороны, и жестокого государственного террора – с другой. Угрозы репрессий заставляли многих большевистских функционеров вести себя осторожно: подчиняться вышестоящим чиновникам-бюрократам даже в пустяковых вопросах; занимать выжидательную позицию, наблюдая, какие ресурсы сами по себе поставлялись через бюрократическую систему снабжения; по большей части воздерживаться от проявления инициативы, предпочитая ей составление отчетов. Этот поведенческий и организационный синдром, выявленный и изобличенный в первые месяцы после захвата большевиками власти как особая патология социализма, не мог быть исцелен, пока его продолжал подпитывать военный коммунизм. Даже после 1921 года власть продолжала опираться на репрессии, что способствовало закреплению бюрократизма, который, в свою очередь, препятствовал реорганизации торговли в социалистическом секторе.

Бюрократизм также не был единственной поведенческой адаптацией к политике большевиков. Если бюрократизм стал отличительной особенностью зарождающейся социалистической экономической и политической культуры, то такой же ее особенностью стала и «собственническая психология» – синдром, диаметрально противоположный склонности к бумажной волоките. Многие большевистские функционеры реагировали на бюрократизацию экономики, не пассивно ожидая указаний сверху, а активно запасая ресурсы, добиваясь у начальства особых привилегий, подкупая поставщиков и идя на риски. Благодаря этим методам они иногда могли поддерживать работу своего конкретного национализированного предприятия, пусть даже и ценой перенаправления дефицитных ресурсов от других, более острых нужд. Как и бюрократизм, этот