Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

беде не бросят товарища. Я имею в виду единомышленников.

– Вон как обкорнали меня сегодня – похвалился Антон, покрутив головой.

– А что – годится, – сказал на это Коржев.

– Молодая паненка лишние волосы ловко сняла, височки подравняла бритвой. Подушила.

– Смотри, Андрюша, безответно влюбишься… – И в веселых Любиных глазах невозможно было прочесть истинную правду.

Одним вечером Антон одиноко забрел по белостокским улицам западней. И он поежился при виде столь знакомо мрачной картины разора, опустения после многолетней немецкой оккупации. Здесь его теснили в буквальном смысле ущелья – осыпи раскрошенных улиц с лохмотьями листвы деревцев и, словно в давно заброшенной всеми пустыне, вдали от цивилизации, удручала их окаменелая безмолвность, один сплошной их тупик; лишь залетный откуда-то ветерок, играясь, шуршал бумажным и всяким мусором, завивал и плескал в лицо кирпичную пыль; изломанные тени чернели, проваливались куда-то; и никто-никто не выползал наружу ниоткуда, не щурился по-привычке на ясный божий свет – тут уж было некому. Тогда как всего в нескольких кварталах отсюда, восточней, где уцелели дома, уже само собой утверждалась жизнь вызволенных из неволи польских семей – открывались мелкие лавочки, парикмахерские, кафе, аптека и становилось все оживленней. Так, например, молодые паненки даже наряжались ярко и модно, щеголяли в плиссированных юбках. Тем временем по сквозной автомагистрали почти беспрерывно двигались на запад колонны армейских грузовиков – подтягивались вперед советские фронтовые подкрепления и обеспечение…

Итак, вот зияла эта пустошь в центре города, ужасающий памятник насилию немецких нацистов – бывшее еврейское гетто. Именно сюда и забрел Антон. Этот городской квартал фашисты обнесли изгородью и, согнав сюда всех белостокских евреев, а потом угнав одних куда-то в лагерь, не церемонясь, просто-напросто сожгли с частью жертв. Кое-где еще торчал забор со спутанной колючей проволокой; виднелись какие-то разделенные переходы, загоны, точно для скота… Все у вермахта годилось для тотального уничтожения народностей и наций.

«Скрип-скрип-скрип» – мерно поскрипывал на гвозде висящий обломок доски, покачиваемый ветром.

Да, разве воскресишь теперь безвинно убитых, сожженных? Мальчишеский разум Антона отказывался понимать такое. И как нужно было бы сильнее воспрепятствовать тому, чтобы такое не случилось?

В оглядке Антон увидел лишь немощного старика в сером сморщенном зипуне и обвислой шляпе – тот ковылял за тихой рыжей дворняжкой (откуда-то та взялась), ковылял на непослушных, спотыкающихся ногах в истертой обувке. Антон, раскрыв было рот, хотел у него спросить о чем-то; но он подслеповато, хлопая красноватыми глазами, глядел непонимающе оцепенело, точно из под слоя кирпичной пыли. Бескровные губы его заведомо шептали что-то – может, он ласково разговаривал со своей понятливой животинкой (а больше никого у него не осталось) и уж не замечал ничего вокруг. И вскоре завернул куда-то и исчез на глазах, как некое вполне реальное привидение. Как будто уже так сторонился этого места что проказы.

«Скрип-скрип-скрип» – слышалось по-прежнему. Вокруг по-вечернему все уже схмуривалось. И было пора Антону вернуться в часть.

Ночевал же он обычно в одиночку фактически на голубятне – прилепной деревянной каморке к третьему этажу дома, державшейся на кронштейнах. Сюда он залезал по навесной лестнице из сарая наощупь в полной темноте, либо подсвечивал себе зажженной спичкой, так как не было у него никакого подручного фонарика. Но в эту ночь светила рано зависшая над крышами луна. Только казалась она ему какой-то ущербно-тревожной, временами черные тучки застилали ее; сердце его гулко колотилось в груди, когда он поднимался по шатким ступенькам, совершенно безоружный, малый… А ведь в городе еще совершали бессмысленно-дикие вылазки экстремисты-сторонники «польского лондонского правительства».

II

Наутро Антон присоединился к ездовым – несуетливому пожилому Максимову и резковатому носатому Кузину; вслед за ними влез на ящик, предназначенной для него повозки, с непривычностью (отвык) взял в руки вожжи, потянул чуть-чуть и коренная и пристяжная лошади, томимые, должно быть, ожиданием, легко пошли. Зацокали по каменной мостовой подковы; запрыгали три повозки, неистово тарахтя окованными колесами.

Очень скоро они заскользили в общем потоке передислоцирующихся войск. Развлекая Антона, открывалась совершенно малолюдная городская улица; показывались всевозможные дома, особняки, огрузневшие деревья, бездымные фабричные трубы, редкие зеваки.

И все-таки, сидя на передке и осваиваясь прилежно, он правил лошадьми невнимательно, из-за чего, к досаде своей, оплошал. Так, на повороте вместо левой части мостовой уступил встречной подводе правую; а сам, как ни в чем не бывало, объехал ее слева, причем еще понукал крайне удивленную возницу, старого солдата, чтобы тот проехал побыстрей. Да, Антону явно не хватало опыта вождения лошадей в городах. Однако назначенный у них старшим Максимов этого не разбирал – он незамедлил обойтись с ним сурово, без какого-либо снисхождения; обернувшись с брички и сдвигая кустистые брови, он нелюбезно, громко выговаривал ему:

– Что ж ты, парень, никогда не ездил на телегах? Аль заснул нечаянно? Держись справа! Да не отставай! И скотину тоже, чай, не гони напрасно…

Кузин при этом сочувственно хмыкнул, но держал пока нейтралитет. И Антона, нужно сказать, огорчила и расстроила непонятная неприветливость ездовых – с самого начала. Ведь он ничего плохого им не сделал, хлеб у них не отбирал. Отчего же они так неприветливы?

«А Манюшкин ведь говорил, что я ничуть не пожалею… – подумал он – Пусть считает он, Максимов, что я никогда не ездил на телегах…. Но что было, то прошло…»

Впрочем, по булыжнику трясло неимоверно, даже щелкали от непривычки челюсти.

Выбрались за Белосток, и дорога пошла мягче – не булыжная, земляная. Из-за белесых расплывчатых облаков начинала припекать все выше поднимавшееся солнце. Пыль клубилась из-под копыт мерно идущих лошадей, из-под колес и неподвижно – не было ни единого дуновения спасительного ветерка – висела в воздухе, и все покрывала серым слоем. Придорожные насаждения никли листвой.

Ездовые беспрестанно въезжали в общий поток войск, разъезжались с ним (для гужевого транспорта стрелками была указана параллельная основной, но с мягким покровом, дорога), снова съезжались с какой-нибудь насыпи в сторону – и двигались дальше.

Попив водички и напоив лошадей возле желтого тесового домика с колодцем и созревшими на кустах черно-синими сливами, поехали веселее понизу, в тени, вдоль насыпного прямого шоссе, густо обсаженного деревьями.

Вскоре Кузин развесело запел. Он очень верно схватывал какой-нибудь мотив и повторял его с большим удовольствием, не обращая внимания ни на что. Гимнастерка темнела пятнами на его спине – от выступившего пота, а он заливался так, будто был один-одинешенек:

Где ж вы очи голубые,

Где ж ты, прежняя любовь?

Всю-то я вселенную проехал –

Нигде милой не нашел…

В этот момент