Ангелов в Голливуде не бывает - Валерия Вербинина

– Когда снимали немое кино, в павильоне обычно играл небольшой оркестр, чтобы создать актерам нужное настроение, – сказала она. – Сейчас на «Стрельце» почти не делают немых фильмов. Публика хочет видеть только говорящие.

– Сложно вообще работать в кино? – спросила я.

– Вы же сами видите. То, что сегодня творится – еще цветочки. Ну, не выучил Дорсет текст, дали ему читать и закрыли газетой. Бывает гораздо, гораздо хуже. – Айрин промолчала. – И все-таки свою работу я не поменяю ни на что, – неожиданно выпалила она.

– Я вас понимаю, – искренне ответила я.

Гримеры закончили свою работу и удалились, актеры вернулись за стол. Ассистент с хлопушкой поднялся с места.

– Свет! По местам! Четырнадцатая сцена!

– Тишина в студии! – прокричал помощник режиссера и снова засвистел.

– Так, пошла хлопушка, – распорядился режиссер. – Камера! – Ассистент выдвинулся под объектив, показал надписи на хлопушке. – Отметьте дубль! – Хлопушка в руках ассистента издала громкий звук, от которого я подпрыгнула на месте. Перевернув хлопушку, ассистент вышел из кадра. – Начали! – рявкнул Уэйман.

Сцена была сыграна, по моему мнению, практически безупречно. Наконец Уэйман скомандовал:

– Стоп! Снято! – Он повернулся к звукооператору. – Тед, что со звуком?

Тед снял наушники.

– Надо было репетировать с едой, – сказал он недовольно. – Слишком громко звякает ложка о блюдце, когда они пьют кофе. И когда вилка царапает тарелку – тоже слышно.

– Пользуемся приборами по возможности бесшумно! – объявил Уэйман актерам и повернулся к реквизиторам. – Просьба подготовить декорацию для второго дубля. Да, и скатерть тоже замените! – Он подошел к Дорсету. – Отлично сыграно, Макс… Можно только тебя попросить фразу «Что, тебя опять потянуло в театр?» произносить попрохладнее? С меньшей издевкой, так сказать… Все-таки твой герой джентльмен, он не станет насмехаться над своей женой.

– Знавал я джентльменов, которые в подпитии били своих жен, и даже ногами, – усмехнулся актер. – Но если уж ты так считаешь…

Во время второго дубля кто-то из стоящих на лесах возле прожекторов чихнул, что вызвало взрыв негодования у режиссера. Съемку остановили и стали снимать третий дубль, а за ним четвертый. В перерыве в павильон заглянул Берман.

– Как дела? Укладываетесь в график? – спросил он у режиссера.

– Если повезет, закончим сегодня в девять, – буркнул тот.

Наконец эпизод с Дорсетом был отснят, и Уэйман отпустил актера. Настал мой черед.

Майру переодели в другое платье, а моим гримом режиссер остался недоволен и велел его переделать.

– Не надо такой яркой помады, – сказал он. – Немного посветлее, чем у Майры, будет в самый раз. Почему не приклеили накладные ресницы? Приклейте, если они не кончились. Так, повернитесь-ка, мисс… Поправьте манжету… да, теперь хорошо. – Он критически оглядел меня. – Главное, будьте естественны. Оставайтесь собой, журналисткой, которая пришла брать интервью у актрисы, и все будет хорошо.

Но я все же нервничала – от непривычки, от того, что в павильоне было душно, и оттого, что съемочный процесс казался бесконечным. Единственный эпизод, который мне предстояло сыграть, в действительности снимался как последовательность общих и крупных планов. Режиссер объяснил, что именно и как я должна делать, упирая на то, что я ни в коем случае не должна смотреть в камеру, а только на Майру. На репетиции Тед сначала попросил меня говорить громче, а потом сказал, что ему надо передвинуть микрофон, потому что меня все равно слышно плохо.

– Установи его, где тебе надо, – сказал Уэйман.

Начались манипуляции с микрофоном.

– Проверка микрофона: один, два, три, четыре. Один, два, три, четыре, – бодро проговорил ассистент звукооператора, стоя в декорации.

– Теперь со звуком все в порядке, – объявил Тед.

– Все по местам! Двадцать седьмая сцена! Репетиция!

– Тишина! – заверещал помощник режиссера и засвистел в свисток.

…И все из-за меня, журналистки по имени Хелен, которая…

Майра Хоуп входила в комнату, и мы играли наш эпизод. Я вставала ей навстречу, потом мы садились, я задавала вопросы, она отвечала. Потом я уходила.

Оказалось, что все дело исключительно в навыке. Я ни разу не забыла свой текст, ни разу не ошиблась. Я помнила все указания режиссера, куда смотреть и в какой момент улыбаться. Я почти забыла про нестерпимую духоту в павильоне, про пот, который катился у меня под одеждой, про скомканную бумагу в туфлях, которые были мне велики. Я была другая, не я, и я наслаждалась этим новым, совершенно восхитительным ощущением.

– Хорошо, – отрывисто сказал Уэйман. – У вас неплохо выходит, мисс. Пять минут на поправку грима, и начинаем съемку.

И вскоре я услышала заветные слова:

– Хлопушка! Камера! Отметьте дубль! Начали!

Я сыграла четыре дубля. Потом камеру переставили, и началась съемка крупных планов Майры. В восьмом часу режиссер отпустил ее и стал снимать мои крупные планы. Тут уже надо было забыть о правиле «не говори в камеру», потому что именно это от меня и требовалось.

– Снято! – в очередной раз прокричал режиссер. – Тед, что со звуком?

– Звук в норме.

– Гасите свет! – распорядился Уэйман, обращаясь к осветителям. – На сегодня все.

Поначалу я даже не поняла, о чем это он.

– Вы хотите сказать, что моя сцена…

– Съемка вашей сцены окончена. Если вдруг вы нам понадобитесь, Айрин вас найдет, но я думаю, что все в порядке. Если хотите узнать, когда получите деньги, обращайтесь к ней. У вас ведь контракт на неделю? Ну так через неделю вам все и выплатят.

Прожектора гасли один за другим, на лицах работников я видела оживление и радость оттого, что этот утомительно долгий день наконец закончился. В гримерке я смыла грим и переоделась в свою одежду. Я снова стала собой, и мне уже не надо было никого изображать; но, вернувшись домой, я поняла, что мне уже не хватает быть только Татьяной Коротич. Я была безнадежно отравлена кино.

Я написала заметку о съемках, которую от меня потребовали в редакции, но ее не приняли. От меня, как я понимаю, ждали откровений – например, что ест в перерывах между дублями Майра Хоуп и не крутит ли она роман с кем-нибудь из актеров – а я просто описала, что происходит за кулисами и как тяжело идет съемка даже самого незначительного, казалось бы, эпизода. Когда вышло интервью Майры, которое я брала, я была уязвлена, увидев под ним подпись одного Фрэнка Гормана. Конечно, он согласовывал вопросы, но на студию ездила все-таки я, и я решила потребовать объяснений. Фрэнк отшутился, сказав, что произошла обычная ошибка, но в газете все всегда становится известно, и я узнала, что он попросил редактора убрать мое имя из интервью.