Собор - Жорис-Карл Гюисманс

Церковь ошеломляла страстным порывом сводов и безумным сиянием витражей. Несмотря на пасмурную погоду, на стрелках арок, в углубленных полушариях роз полыхал пожар самоцветов.

Высоко в пространстве, подобные саламандрам, на огненной тверди жили человеческие фигуры с пламенеющими лицами и пылающими одеждами; но все пожары были замкнуты в очертания несгораемых рамок стекла более темного; они останавливали юную светлую радость пламени той особенной меланхолией, той серьезностью и взрослостью, что исходят от мрачных тонов цвета. Звонкая ярость красного, нерушимая чистота белого, хвала Богу, возносимая желтым, слава Приснодеве, воздаваемая голубым, — весь трепещущий очаг цветных стекол потухал, приближаясь к этой оторочке, окрашенной в железно-ржавые, сангвинно-рыжие, каменисто-лиловые, бутылочно-зеленые, трутово-бурые, сажисто-черные, пепельно-серые оттенки.

И так же, как в Бурже, где витражи относятся к тому же времени, на огромных окнах Шартрского собора очевидно сказалось восточное влияние. Мало того, что изображенные лица имели высокоторжественный облик, величественно-варварский вид азиатских памятников, но и обрамления своим рисунком, компоновкой своих тонов вызывали в памяти персидские ковры, несомненно служившие образцами для живописцев, ибо из «Книги ремесел» известно, что в XIII веке во Франции, даже в самом Париже, ткали ковры в подражание тем, что вывезли из Леванта крестоносцы.

Но даже не говоря о сюжетах и обрамлениях, все колеры на витражах были, так сказать, лишь толпой присутствующих, слугами, призванными вознести один лишь цвет — синий, лучезарно-синий, подобный мерцающему сапфиру, архипрозрачный — ясный, острый синий цвет, блиставший повсюду, искрившийся, как камешки в крутящемся калейдоскопе, в розах трансепта, в окнах царского портала, где под черными железными решетками возгоралось подкрашенное лазоревым сернистое пламя.

В общем, тоном камней и виражей Шартрская базилика Божьей Матери была голубоглазой блондинкой. Она представлялась некоей бледной феей, высокой тоненькой Мадонной с большими широко раскрытыми лазурными глазами — светящимися розами; то была Богородица Севера, Мать Христа фламандских примитивов, восседавшая в недоступных занебесных краях и окруженная стеклянными восточными коврами, как трогательным напоминанием о Крестовых походах.

И эти прозрачные ковры также были букетами; они пахли ароматом сандала и перца, благоухали тонкими пряностями стран волхвов на Востоке; эти цветы пахли тонкими запахами, добытыми — ценой такого множества крови! — на лугах Палестины, и Запад, привезя их, поднес Приснодеве в холодном воздухе Шартра, в память о тех солнечных странах, где Она жила, где Сын Ее благоволил родиться.

— Где найти для Матери нашей киот роскошнее, ларец великолепнее? — вопросил аббат, обведя рукой здание храма.

Этот возглас вывел Дюрталя из задумчивости; он прислушался к аббату, а тот говорил так:

— В ширину этому собору равных нет, зато он, хотя и весьма высок, не достигает безмерной высоты сводов в Бурже, в Амьене и особенно в Бове, где арки сведены в сорока восьми метрах над землей. Впрочем, там на все были готовы, чтобы превзойти соборы-братья.

Этот храм был возведен одним махом в воздухе, над бездной, зашатался и обрушился. Вы знаете, какие именно части пережили крушение этой безумной церкви?

— Знаю, господин аббат: алтарная часть и абсида, узкие, сжатые; там колонны жмутся друг к другу, а свет пролетает, как мыльные пузыри, через совершенно стеклянные стены; все это вас ошеломляет и обезоруживает, как только вы туда входите. Чувствуешь какую-то тревогу, что-то вроде дурного предчувствия, смятения; дело же в том, что в храме этом нет ни внешнего, ни внутреннего здоровья; он держится лишь на подпорках и прочих уловках; хочет быть непринужденным, а все в нем нарочито; вытягивается в струну, а изящным не становится; у него, как бы сказать? — кость широкая. Припомните хоть его столпы, подобные гладким и толстым буковым стволам, но с колкими, острыми, как у тростника, краями. Какая разница с лирными струнами — воздушной оссатурой[30]Шартрского собора! Нет, что ни говори, собор в Бове, как и в Париже, как и в Реймсе, — жирный собор. Нет в этих храмах изысканной худощавости, вечного отрочества форм, всего патрицианского, что есть в Амьене и особенно в Шартре!

И потом, господин аббат: не поражает ли вас постоянное заимствование у природы, к которому прибегал человеческий гений, строя средневековые базилики. Почти точно можно сказать, что лесные просеки были отправной точкой для таинственных улиц наших нефов. А посмотрите на столпы. Я только что говорил вам про столпы в Бове, восходящие к букам и тростнику; теперь вспомните столпы в Лаоне: на них во всю долготу ствола узлы, до неразличимости похожие на периодические вздутия стеблей бамбука; взгляните также на каменную флору капителей и, наконец, на замковые камни, к которым сходятся длинные нервюры[31]стрельчатых арок. Здесь зодчих, очевидно, вдохновляло животное царство. И вправду, не диковинная ли перед нами паучиха, чье туловище — замок, а ребра, бегущие по своду, — лапки? Подобие настолько явно, что прямо напрашивается. Но что же тогда за чудо — эта гигантская арахнида[32], тело которой, ограненное, как драгоценный камень, и обложенное золотом, несомненно, и выткало огонь трех стеклянных роз!

— Постойте, — сказал аббат, когда они вышли из храма и углубились в улочки, — я и забыл рассказать вам о шифре, повсюду записанном в Шартре. Он таков же, как и в Паре-ле-Моньяль: здесь также все в троическом ритме. У нас три нефа, три входа, и у каждого входа по три двери; окна также тройные, и над каждым по три розетки. Как видите, собор Божьей Матери весь проникнут воспоминаниями о Святой Троице!

— К тому же это великий живописно-скульптурный реперторий[33]Средних веков.

— А еще, как и прочие готические соборы, это самое полное, самое достоверное повествование о символике, ибо аллегории, которые мы вроде бы расшифровываем в романских храмах, в общем, нередко натянуты и сомнительны, да оно и понятно. Романский стиль — новообращенный, язычник, ставший монахом. Он, в отличие от стиля стрельчатого, не родился в католицизме, а стал католическим через крещение, данное ему Церковью. Христианство увидело его в римской базилике, подстроило под себя и использовало, так что происхождение его языческое, и, лишь возрастая, впоследствии он сумел выучить язык и выразить формы наших эмблем.

— Но, по-моему, он сам в целом представляет собой символ: ведь это окамененный образ Ветхого Завета, изображающий сокрушение и страх.