Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов

о чем она вздыхает: ее глаза, волшебные голубые глаза, для которых я бросился бы в огонь и в воду, положительно запрещали мне быть любопытным.

Я скоро проник тайну ее души, хотя она старалась скрыть ее от меня: она была несчастна. Муж ее, ужасный муж, был один из тех диких мужчин, пойманных в лесах Канады и приодетых в европейское платье, которых какая-то зловредная рука беспрестанно впускает в нашу образованность, чтоб они свирепствовали в ней, как на поле сражения, устланном трупами враждебного поколения. О, сколько я знаю таких диких людей! Они рождены и воспитаны посреди самых утонченных форм общества — и остались дикими. Смело и безнаказанно производят они неслыханные опустошения в нашем нравствен ном мире, раздавить благородное чувство и осквернить его своим хохотом — для них величайшее удовольствие, торжество. Поймать белую и слабую европейку хитростью, исторгнуть сердце из ее груди, и потом выжимать из него кровь, и терзать его зубами, и бить ее по лицу собственным ее сердцем с насмешками начала XVI века — для них дело такое же естественное, как для патагонца пить вино из вражьего черепа. Муж Зенеиды был один из тех дикарей. Он был красавец собою, отлично-хорошо воспитан, мил в обществе и с большими дарованиями, горд и честолюбив до крайности. Он некогда тронул ее молодое сердце; быть может, и сам в нее был влюблен — не любить ее было невозможно. Чтоб получить ее руку, он припадал к ее ногам, к ногам ее родителей, даже к ногам последней служанки в доме: отец ее считался тогда богатым и значительным человеком. Но скоро после свадьбы несчастия лишили отца ее всего состояния и знатности. Обманутый в своих расчетах на огромное приданое и протекцию, супруг превратился в мстителя за свою обиду. Он начал гнать дочь за несчастие родителей, и она претерпела от него все роды домашней тирании. Он, однако ж, скоро возвысился посредством собственных своих дарований; но и тогда не простил несчастной за то, что союз с нею был ему бесполезен. Он презрел ее любовь, стал насмехаться над ее нежностью и находил удовольствие унижать ее в глазах других. Всякий ее поступок, всякое не нравившееся ему слово становились уголовными преступлениями, которые следовало выкупать мольбою, рыданием, отчаянием. Вся тяжесть обязанностей была свалена на слабые ее плечи: он не почитал себя ни к чему обязанным. И с какою ангельскою кротостью, с какою покорностью, достойною только персидской рабыни — с какою добродетельною улыбкой несла она это ужасное бремя! Она никогда не жаловалась на свое положение даже перед сестрою, которую любила, как только можно любить друга в несчастии.

В заключение он связался с какою-то безнравственной женщиной, не получившей даже приличного воспитания, и приказал своей жене быть приятельницей его любовницы. Она сочла своим долгом и в этом повиноваться ему беспрекословно. Бедная, бедная Зенеида!..

Он приезжал к ней из города, но только для того, чтоб пообедать, погулять в саду, побранить ее и садовника и уехать назад к ночи. Иногда забывал о жене по целым неделям. Я тогда навещал ее и читывал новые книги на крыльце их дачи, в великолепной роще, составленной из огромных мирт, камелий, роз, гортензий, лимонных и апельсинных дерев. Большую часть времени мы проводили в этой миниатюрной Италии. В этой роскошной роще она никогда не плакала, и глаза ее, казалось, благодарили меня за это.

Но она, несчастная, плакала всякий день в той аллее, в которой я подсмотрел ее в первый раз из-за куста акаций. Уединенно скорыми шагами прохаживалась она по ней всякое утро в страшном волнении; потом вдруг садилась на скамейке, раскрывала свою зеленую книгу и приближала ее к лицу, представляя вид читающей. Я обыкновенно стоял за тем же кустом, пронзенный жгучею грустью, с заломанными руками, неподвижно, не смея ни пошевелиться, ни перевести дыхание, чтоб не быть ею примеченным. Во время этого чтения страница ни однажды не перекидывалась, и слезы лились градом в книгу. Она даже не догадывалась, что в то же время другие слезы — слезы сострадания — в нескольких шагах оттуда орошали куст акации.

Потом она внезапно закрывала перемокшую книгу, осушала глаза платком и тихими шагами направлялась в конец аллеи, где был небольшой, но прекрасный каскад, осененный пышным тисом. Я поспешал туда другою дорожкою, и мы всегда встречались у каскада, всегда в один и тот же час и всегда случайно — к обоюдному и неизъяснимому удивлению: иногда на свете бывают странные случаи!

Я говорил ей:

— Какая прекрасная погода!.. Что ж? вы опять печальны?..

Она говорила мне:

— Кажется, будет дождь?.. нет, я совсем не печальна!

От каскада я провожал ее до ее дома и на крыльце, в роще, еще оставался с нею по нескольку часов в день. То были самые очаровательные часы юной моей жизни, в которой все казалось мне очаровательным. Она столько же сияла умом, как и красотою, и превосходное воспитание, усовершенное обширною начитанностью, делало беседу с нею истинным наслаждением. Но нельзя сказать, чтобы эти очаровательные часы были для нас обоих самые счастливые, особенно под конец лета.

С того времени как она, добродушно и невинно, удостоила меня имени друга, положение наше сделалось подлинно нетерпимым. Сколько коротких излияний мысли, начатых неосторожно, в минуту сладостной рассеянности, и вдруг прерванных, вдруг жестоко переломанных в самом сердце! Я уверял самого себя, что отнюдь не чувствую к ней любви, что это только уважение… и почти сожалел, что она имеет столько прав на мое уважение.

Одно лишнее слово было в состоянии решить навсегда нашу участь; уже недоставало только одного слова, и мы трепетали перед этим словом, страшась его, как искры, которая всякую минуту грозит упасть на подкопанную под нас мину и мгновенно взорвать нас на воздух. Одно роковое слово — и она преступница! — а я виновник ее срама, несчастия, угрызения совести!..

Мы боялись, чтобы оно не вырвалось из нашей груди, и не имели довольно твердости заблаговременно оставить друг друга.

У меня было тоненькое колечко с именем моей сестры; однажды я потерял его в саду. Ее слуги нашли колечко у крыльца и отдали ей. Она мне о том сказала, обещала отослать его ко мне и потом забыла.

Я просил ее, шутя, подарить мне ту зеленую книгу, которую всегда читает она в аллее. Она смутилась и хотела знать причину подобного желания. Я сказал, с чувством какой-то невольной грусти, что подозреваю, что частые ее мигрени происходят