Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

возьмем сейчас учителей для твоих высших и низших школ? Где мы наберем теперь же просвещенных людей хоть бы на высшие должности?

— На первое время мы будем посылать для сего недорослей из знатных фамилий в заграничные школы, где бы они подготовлялись к поприщу государственности и к подвигам отчизнолюбие, как делывал уже то незабвенной памяти царь Петр Алексеевич.

— А Бирон со товарищи, ты думаешь, так вот и попустят твои конюнктуры? Они ведь тоже выдают себя за радетелей о благе общем и славе монаршей.

— С ними я буду иметь, вестимо, не малую прю. Ну, а станут они нам поперек дороги, — продолжал Волынский, и глаза его засверкали фанатическим огнем, — так мы всех их выметем одной метлой!

— Ты все забываешь, друг милый, что они за спиной государыни, как за каменной стеной.

— Особа ее величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморие, которая, крепко надеюсь, возымеет свое действие. В записке сей я вывожу на чистую воду все их подвохи и вымыслы, и в чем их закрытая политика состоит.

— Эх, Артемий, Артемий! Как звался, бишь, тот юный безумец, что привязал себе на спину восковые крылья и взлетел к солнцу, да упал вниз и разбился до смерти? Икар, что ли? Ты давно уже не юнец, а боюсь, такой-же Икар; не растопились бы на солнце твои восковые крылья! Недруги твои не дремлют и постараются тебя погубить.

— Ну, что-ж, — воскликнул Артемий Петрович. — Господь Бог, Вседержитель и Сердцеведец, видит мое сердце. Для блага своего народа я готов и голову на плаху сложить. Таков моей натуры чин и склад. Но мы с ними еще до последнего поборемся, и кто кого в конце концов одолеет, — бабушка еще на-двое сказала.

В это время в кабинет робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлетнего сыночка хозяина.

— Не погневись, батюшка, — зоговорила она, — но в детской птенчику твоему слышен был отсюдова твой зычный голос, и он ни за что, вишь, не давал уложить себя в кроватку, доколе твоя милость не блогословит его.

— Золотой ты мой мальчик! поди сюда, поди! — с необычною y него нежностью подозвал к себе мальчугана отец.

Взяв его кудрявую головку в обе руки, он поцеловал его и затем осенил крестным знамением.

— Счастлив ты, сыночек, что такого отца имеешь. И сам ты, уповаю, станешь раз тоже усердным ревнителем об истинной пользе отечества; в сем уповании я почерпаю бодрость и силу. Ну, ступай теперь с Богом, и спи себе спокойно: отец твой бодрствует за тебя и за всю нашу родную матушку-Русь.

Самсонов, который был свидетелем этой сцены, глубоко умилился сердцем.

"Пусть он иной раз и не в меру крут и суров с нами, своими рабами, — подумал он. — Но он любит свой родной народ, готов жизнь свою за нас отдать, — и это ему не за такие еще грехи зачтется! Только как-то еще выгорит его записка?"

Узнал о том Самсонов уже в один из ближайших дней. С утра отправясь с докладом в Зимний дворец, Волынский возвратился оттуда сам не свой. Сорвав с себя орденскую ленту, он не дал Самсонову даже снять с него форменный кафтан, а крикнул:

— Яковлева!

Когда тут старший кабинет-секретарь появился в дверях, Артемий Петрович подступил к нему с сжатыми кулаками и обрушился на него с позорнейшим обвинением:

— Криводушный ты человек, иуда-предатель! Я тебя в люди вывел, к себе приблизил, на груди пригрел, а ты, змее подколодная, меня же кусаешь, брызжешь на меня своей ядовитой слюной!

Тот стоял перед рассвирепевшим начальником ни жив, ни мертв, и лепетал побелевшими губами:

— Да дерзнул ли бы я, ваше высокопревосходительство, предприеть что-либо против вас, моего главного куратора? Служил я не щадя сил, старался всегда с пунктуальностью выполнять начальственные предначертание… Сам Бог — мой свидетель…

— Молчать! Еще имя Бога, безбожник, берешь в свои нечистые уста! — прервал его Волынский и замахнулся уже рукой, но тотчас опустил опять руку.

— Не хочу и рук марать о такую гадину!

— Заверяю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причинен… У меня и думано ничего такого не было. Наклепал, знать, на меня Эйхлер, либо де-ла-Суда…

— Молчать, говорю я! — гаркнул еще громче Артемий Петрович и ногой притопнул. — Ты, мерзавец, рад и на своих товарищей взвести свои собственные провинности, потопить их за то, что служат они мне честно и неподкупно. Я подал нынче государыне записку о новом государственном устройстве, а она мне в ответ, что таковая ей уже доподлинно известна, что сочинялась она y меня на тайных ночных сборищах неблогомыслящими людьми. Когда же я стал допытываться, кто посмел выдать о моих ночных собраниех и воровским манером списать ту записку, — государыня не сочла нужным скрыть от меня, что получила список от графа Остермана, а Остерман от тебя. Стало-быть, ты — креатура Остермана и присяжный враг своего народа. Себя я успел очистить перед ее величеством от лживых нареканий; она вняла моим добрым побуждением и обещала принять их в соображение. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мне в руки: как за блогорассужу, так с тобой и поступил бы.

Предатель повалился в ноги начальнику и, всхлипывая, обхватил его колени.

— Ваше высокопревосходительство! кормилец мой, раделец! Каюсь: грех попутал… Но его сиетельство граф Андрей Иваныч обещал обезпечить меня потом довольственною жизнью на весь век… В рассуждение великого искушение и многочисленного семейства нашло некое помрачение ума… Пощадите!

Артемий Петрович с гадливостью оттолкнул ногой пресмыкающогося.

— Прочь! Не ради тебя самого, а только ради твоего семейства я, так и быть, тебя пощажу. Но чтобы в Петербурге и духу твоего уже не было! Сегодня же сбирай свои пожитки, а завтра, чем свет, отправляйся на постоянное жительство в Выборг… Самсонов! выведи его вон.

Не ожидая уж, пока молодой камердинер поможет ему подняться, отставленный секретарь вскочил с полу и выскользнул в дверь.

XII. Попугай мадам Варленд

Третью ночь уже под ряд Марта, эстонка-камеристка баронессы Юлианы, мучилась зубною болью. Помещалась она за занавеской в маленькой передней к спальням своей госпожи и Лилли. Привыкнув в деревне вставать спозаранку, Лилли и теперь спала под утро чутким сном. И вот, еще до рассвета (дело происходило в первой половине ноября), ее разбудили сдавленные стоны из передней. Она прислушалась.

"Да это Марта! Верно, опять зубы… Как бы помочь ей? Пойти, посмотреть…"

Спичек тогда еще не было изобретено, и огонь высекался огнивом из