Лондон. Биография - Питер Акройд

В конце XVIII века была изготовлена самая большая карта из всех, когда-либо напечатанных в Англии, — карта, которая передавала огромность, свойственную Лондону уже в то время. Карта Ричарда Хорвуда площадью в девяносто четыре квадратных фута содержала номера домов, названия улиц, отдельные строения. Работа длилась девять лет, и через четыре года после публикации карты Хорвуд, переутомленный и измученный заботами, умер в сорокапятилетнем возрасте. Некоторые из неизбежных трудностей, с которыми он столкнулся, могут быть оценены по количеству поправок в четырех последовательных изданиях. За тринадцать лет поля по соседству с Коммершл-роуд были постепенно застроены отдельными зданиями и террасами (сплошными рядами однотипных домов). На протяжении двадцати лет количество домов на Майл-энде утроилось. Постоянный и безудержный рост Лондона, можно сказать, убил его картографа.

Цель Хорвуда была во многом утилитарной. Работа шла при финансовой поддержке компании «Феникс», занимавшейся страхованием от огня и бывшей одним из самых видных городских учреждений. Карта рекламировалась как незаменимое подспорье для «возбуждения дел о выселении и восстановлении прав на недвижимость, для сдачи внаймы и передачи в собственность помещений, и так далее». В этом отношении предприятие оказалось успешным — хотя бы потому, что все последующие попытки нанести на карту отдельные строения города провалились из-за необъятности задачи. Например, первый из атласов Лондона, подготовленных Государственным картографическим управлением (работа над ним завершилась в 1850 году), содержал 847 листов; для публикации масштаб был уменьшен, но вскоре выяснилось, что он стал слишком мелок и поэтому неудобен как для приезжих, так и для жителей города. Этот и более поздние атласы Лондона середины и конца викторианского периода показывают улицы просто как сеть линий, а закрашенные участки изображают магазины, конторы, жилые дома и общественные здания, причем различий между типами строений не проводится.

Эти издания — прямые предшественники нынешних атласов с алфавитными указателями, которым нужны сотни страниц, чтобы отобразить город, не могущий быть узнанным или понятым через посредство единого центрального образа. Завороженная огромностью Лондона, первый такой атлас создала в середине 1930-х годов Филлис Пирсолл. «Вставая в пять утра и проходя в день по 18 миль», она прошагала по улицам в общей сложности 3 000 миль и обработала 23 000 названий, причем записи свои она хранила под кроватью в коробках из-под обуви. Майкл Хебберт, автор книги «Лондон», сообщает, что все карты были исполнены одним рисовальщиком и что Пирсолл «сама составила и оформила книгу, сама держала корректуру». Ни один издатель, однако, ее трудом не заинтересовался, пока она не доставила экземпляры на тачке сотруднику фирмы «Смит и сын». К 1996 году, когда она умерла, количество лондонских улиц возросло примерно до 50 000.

Город XIX века, уже казавшийся слишком большим для целостного восприятия, начали порой изображать на картах и планах под теми или иными специфическими углами зрения. Печатались, в частности, «карты для пассажиров кеба», позволявшие определить, куда можно доехать за ту или иную плату; карты городского благоустройства, на которых обновленные улицы выделялись ярко-красным цветом; карты «современной лондонской чумы», где каждое питейное заведение было обозначено красной точкой; карты смертности от холеры. Вскоре возникли схемы линий метрополитена, трамвая и других новых видов транспорта. Лондон, таким образом, превратился в город карт, которые накладывались одна на другую на манер исторического палимпсеста. Город рос не переставая и переливался при этом всевозможными цветами; цвета смерти, алкоголя и бедности соперничали на его картах с цветами благоустройства и рельсовых путей.

«Неизменно вплоть до нынешнего времени, — писал в 1869 году Генри Джеймс, — на меня давило ощущение огромности Лондона как таковой, его невообразимой величины, давило так, что мой парализованный разум отказывался воспринимать частности». Однако подлинный лондонский антиквар находит для этих частностей место в своей памяти, где они живут и выживают помимо всех планов и схем. «В дни моей юности, — писал Джон Стоу в XVI веке, — помню, набожные люди нашего города, мужчины и женщины, имели обыкновение часто, и в особенности по пятницам, неделю за неделей ходить этим путем [в Хаундсдич] ради того единственно, чтобы раздать благочестивую милостыню; всякий бедняк или беднячка, лежа на одре болезни у окна, что глядит на улицу, откроет окошко так, чтобы с улицы было видно». Это отчетливая, впечатляющая картина, которую являет нам город зрелищ и ритуалов. И дальше: «Я не помню, чтобы за последние пятьдесят четыре года мальвазия продавалась дороже полутора пенсов за пинту». Память должна продолжить и довершить труд наблюдения, пусть даже только для того, чтобы «пресечь речи неблагодарных, кои спрашивают: почему ты не записал то, почему не записал это? И не говорят спасибо за сделанное».

Дух Стоу благословлял и благословляет лондонцев позднейших эпох, богатых своими собственными воспоминаниями о времени уходящем и времени минувшем. Вот Чарлз Лэм, бродящий по Темплу в начале 20-х годов XIX века: «Какими древними выглядели солнечные часы с почти уже истершимися ныне наставительными надписями! Казалось, они одного возраста со Временем, которое они измеряли». Это были, говорит он, «мои самые ранние воспоминания». Десять лет спустя Маколей писал о грядущей поре, когда горожане Лондона, «древнего и необъятного, тщетно будут искать среди новых улиц, площадей и железнодорожных вокзалов то место», что в юные годы было средоточием их жизней и судеб. Ли Хант в книге «Город» (1848) сказал о Лондоне: «Здесь нет, возможно, такого места, где прошлое не присутствовало бы ощутимо и зримо — обликом ли старинного здания или хотя бы названием улицы». В самом начале XIX века лондонский журналист, писавший под псевдонимом Алеф, бродил по Лотбери, вспоминая былую здешнюю «извилистую и темную вереницу надменных зданий», освещенных одними масляными лампами; улица впоследствии многократно меняла облик, но и по сей день остается единственной в своем роде и узнаваемой — главным образом благодаря все той же темноте и все той же надменности.

В свое время было сказано, что ни один камень не покидает Лондона, что все они, попав сюда, потом раз за разом используются, группируясь по-новому и внося лепту в огромное каменное скопление, на котором покоится город. Парадокс Лондона в сочетании беспрерывной изменчивости и скрытой глубинной неизменности; именно оно, это сочетание, служит источником антикварной страсти к постоянно преображающемуся и расширяющемуся городу, который тем не менее остается своего рода эхо-камерой блуждающих воспоминаний и неисполненных желаний. Возможно, именно поэтому В. С. Притчетт заметил в конце 1960-х годов: «Лондону свойственно наделять человека чувством личного участия в истории». «Странно, — писал он в другом месте, — что, хотя Лондон бесцеремонно разделывается со своим прошлым, лондонец ничего не забывает полностью». Любая прогулка по лондонским улицам может поэтому стать путешествием в прошлое, и никогда не переведутся лондонцы, испытывающие к этому прошлому страстную, навязчивую тягу. В начале 1920-х годов Артуру Макену, еще одному лондонскому визионеру, бродившему по Камден-тауну, вдруг явился город-призрак 1840 года с его экипажами, запряженными пони, и с тускло освещенными помещениями; эта картина внезапно возникла при виде «маленького каретного сарая и маленькой конюшни, в которых живет и открывается взору безвозвратно ушедшее».