КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына - Леонид Шебаршин

Вмешательство Ельцина помогло. Штурм не состоялся. Я был снят со своего временного поста, несколько анекдотическим образом войдя в историю как самый мимолетный глава КГБ.

Меньше чем через месяц я официально вежливым письмом извещал обоих президентов – Горбачева и Ельцина – о том, что подал в отставку с поста начальника Службы. Возможно, Горбачеву показали мое письмо – это пообещал сделать заведующий его секретариатом Г. Ревенко. Мог видеть его и Ельцин.

К чему было посылать это письмо? Специфика мемуарного жанра требует, чтобы отставка была чем-то вроде перчатки, брошенной в лицо политическому ли, идейному или личному – любому противнику. Рапорт об отставке был движением импульсивным, мгновенной реакцией на демонстративную грубость моего преемника на посту главы КГБ. Реакция не была случайной. Много позже, возвращаясь к этим тревожным и неприятным дням в разговорах с Николаем Сергеевичем Леоновым, мы нашли естественное объяснение своим действиям (он ушел из КГБ на несколько дней раньше меня) – нас тошнило. Тем не менее, хотя решительный шаг был сделан всерьез, мне казалось, что послеавгустовская сумятица помаленьку успокаивается, что наши вожди – Горбачев и Ельцин – отложат в сторону свои распри, начнут вместе работать на государство. Разумеется, это было каким-то скоротечным умопомрачением. Как мог я, начальник Службы, свидетель ожесточеннейших схваток в борьбе за власть в чужих, правда, странах, даже подумать, что в такие моменты политиков может интересовать что-то кроме власти, что они могут стать выше личного соперничества? Мелькала жалкая надежда, что кто-то из них прикажет мимоходом помощнику: “Разберитесь, почему он уходит. Поговорите с ним”. Самолюбие – страшный порок. Польстите самолюбию – и средний человек забудет все свои обиды и претензии, он еще попытается отплатить добром за добро!

Никакого жеста сверху – ни ободряющего кивка, ни грозящего перста, разумеется, не последовало. Звезда Горбачева стремительно закатывалась, Ельцин же шел в гору и готовил решающий удар по союзному президенту и самому Союзу.

Шел октябрь. Я числился формально в отпуске и продолжал жить на служебной даче. Перебираться в шумную и суетливую Москву, прощаться с милым осенним лесом не хотелось. Беспокоила мысль о том, что же мы будем делать в городе с двумя собаками. Кажется странным, что мог беспокоить такой пустяк, но когда человек ошеломлен внезапной переменой жизни, он может терять способность здраво оценивать вещи. Обида заслоняет белый свет, хотя и обижаться, кажется, было не на кого. Во всяком случае, являть миру спокойное лицо было трудно.

Время было странное. По законам советской бюрократии, которые были восприняты и даже ужесточены бюрократией демократической, уволенный чиновник немедленно лишался дачи, машины и правительственного телефона. Как это нередко случалось в дальнейшем, чиновник и узнавал-то о своей участи тогда, когда персональная машина в одно печальное утро не появлялась у подъезда. Я оказался исключением лишь потому, что новая власть еще не пришла в себя от внезапной победы и несколько растерялась, впрочем, временно.

Как бы то ни было, была дача и работал правительственный телефон – “кремлевка”. Его звонок – неприятный улюлюкающий сигнал – раздавался с каждым днем все реже. Я звонил знакомым, поскольку надо было задумываться о будущей работе, искать место в новой жизни. Кажется, кое-кого “моя кремлевка” заставляла задуматься: действительно ли я конченый человек или еще выпрыгну на какую-то важную государственную должность? Со мной разговаривали вежливо и подчеркнуто бодро: держись, дескать, вот они в своих делах разберутся и о тебе вспомнят, не может быть, чтобы они обошлись без профессионалов, и прочие ободряющие словеса.

Мне и самому временами казалось, что куда-то вызовут, что-то предложат, я, пожалуй, откажусь… Предложение пришло с неожиданной стороны.

Звонок “кремлевки”, вежливый интеллигентный голос: “С вами хотел бы поговорить Руслан Имранович Хасбулатов. Не можете ли вы позвонить ему сейчас?” Голос назвал номер телефона приемной председателя Верховного Совета России, сказал, что дежурный предупрежден и немедленно соединит меня с Хасбулатовым.

Кто такой Хасбулатов, мне, разумеется, было известно. Бывший профессор выделялся даже на непривычно пестром фоне нового поколения политиков. Умный, жесткий, язвительный до грубости, амбициозный, верный соратник Ельцина, хотя уже стали появляться признаки того, что пути двух августовских триумфаторов начали расходиться.

Приятных ассоциаций имя Хасбулатова у меня не вызывало. Вскоре после августовских событий, которым победители приклеили ярлык “путч”, Хасбулатов совершил зарубежную поездку, кажется, во Францию. Он, подобно многим другим в демократическом стане, пребывал в состоянии эйфории, навеянном победой. (Каково-то ему было вспоминать эту победу, поверженных противников, торжество демократии в Лефортовской тюрьме после октября 93-го?) Хасбулатов выступил перед тогда еще советскими дипломатами. По свидетельству очевидцев, которых разведка имела в каждом посольстве, он был раскован, непрерывно курил трубку и рассказывал историю “путча” с демократической стороны. “Рано утром 19 августа, – примерно так говорил Руслан Имранович, – узнав по радио о введении чрезвычайного положения, я побежал к Ельцину на дачу. (Дачи Совета Министров РСФСР, где проживало все российское начальство, располагались в Архангельском, близ Москвы.) Борис Николаевич ходил по спальне в одних носках и о чем-то раздумывал. Я взял его за руку и сказал, что надо без промедления, сейчас же ехать в Москву, в Белый дом, созывать народ и т. п.”.

Никто не помешал президенту и председателю Верховного Совета России сесть в черные сверкающие автомобили, никто не пытался останавливать их при выезде из Архангельского, не гналась за ними вооруженная погоня, и они благополучно добрались до Белого дома на Краснопресненской набережной. Таким образом, выводя президента за руку из загадочного состояния задумчивости, председатель парламента сделал решающий шаг к спасению российской демократии. Дальше уже события понесли и Ельцина, и Хасбулатова к триумфу…»

Строка нанизывалась на строку, старенький «Шеффер» легко бегал по бумаге. Так бывало, когда надо было срочно отчитаться о проведенной операции, толково изложить политическую информацию, доложить в Центр о беседе с важным источником. Писать приходилось, как правило, по ночам, поскольку именно к ночи и завершались всякие интересные служебные события. Радостное возбуждение от удачно сделанного дела придавало стройность и легкость мыслям, они быстро ложились на бумагу, и два-три часа работы пролетали как один миг. Генералу подумалось, что если бы сейчас ему удалось взглянуть на свои сообщения, он смог бы сразу же определить тогдашнее настроение по самому строю фраз, по выбору слов, по логичности написанного. Так же можно было бы распознать и признания в неудачах, срывах, сбоях, провалах – они писались свинцовой рукой, душа отказывалась верить в поражение, но разум безжалостно диктовал короткие тяжелые фразы.

Сейчас же Генерал притомился и несколько засомневался. Встреча Хасбулатова с дипломатами могла состояться до августа 1991 года. Возможно, что тогда он говорил только о своей теснейшей дружбе с Ельциным: «…тогда я сказал Борису, и он…», «…мы с Борисом…», «…Борис послушался…» и т. п. Это было достоверно. Достоверно и то, что Хасбулатов рассказывал о происшествии в Архангельском ранним утром 19 августа именно в тех выражениях, которые запомнились Генералу, но, возможно, при других обстоятельствах.