Играй в меня - Ирина Шайлина

Я видел, как откинулась его голова, принимая мой удар. Руку обожгло болью. Когда-то я ходил на карате, и мой наставник считал, что правильно поставленный, направленный кулак — большая часть дела. Что же, сейчас он был бы мной недоволен, ибо с пылу я об этом даже не подумал, главным было — Диму достать.

Где-то на заднем фоне оглушительно завизжала баба.

Ответный удар не замедлил себя ждать, в ушах зазвенело, во рту соленый привкус крови. А дальше — некрасиво. Мы просто упали и покатились по полу. Дыхание вырывалось хрипами, смотреть по сторонам, думать, анализировать я не успевал. Бить. Если придётся — царапать и кусаться. Боже, я готов, как девочка, таскать его за волосы, лишь бы помогло.

Я хочу вцепиться в его горло. Стремлюсь к этому, преодолевая его сопротивление. Человеческое горло весьма уязвимо. Сжать, перекрыть кислород, не позволяя дышать, а потом насрать, хоть в тюрьму…

Все закончилось внезапно. Меня окатило ледяной водой. Она явно была из под крана, отчётливо пахла хлоркой. Я в себя пришёл. Господи, как нелепо! Лежим на боку, я цепляюсь в его горло, он давит на мои глаза вынуждая отодвинуться назад, разжать руки.

Нелепо!

Руки я разжал. Сел на полу. Похлопал по карману, вытащил пачку сигарет — мокрая. Оглянулся. В дверях девочка. Совсем молоденькая. У её ног целых два ведра.

— Оба вылила? — спросил я у неё. Она кивнула, и шажок назад сделала. Я посмотрел на Димку: — Не такая уж она у тебя и нервная.

— Иди отсюда, — это он секретарше. Она снова кивнула и скрылась в приёмной. Дверь прикрыта неплотно. Слушает поди.

Димка потянулся к столу, выдвинул один из ящиков, достал пачку сигарет. Прикурил и мне пачку бросил. Мы сидели на полу, среди кучи мокрой бумаги, курили и старались друг на друга не смотреть.

— Ты зачем приехал? — я на самом деле не мог этого понять, зачем? — Мы только жить научились. Я Катьке предложение сделал… Нахрена ты вернулся, скажи мне а?

Ярость шевельнулась во мне вновь, но уже лениво, вполсилы — она была сыта. И было до горечи обидно — ненавидеть Димку легко, но хватит ли этой ненависти для ещё одного такого порыва?

— Это мой дом, — просто сказал Димка.

Он закурил и снова лег. Так и лежал, на спине, прямо на луже, в бумагах, и курил. И я видел, как на горле тонко бьётся ниточка пульса, и так оно близко было, это горло, что снова ладони свело.

— Любишь её? — спросил я.

— Нет.

Так просто, что согнулся от смеха. Ржал, остановиться не мог. Видимо, это она и есть, пресловутая бабская истерика. Я подобрал с полу налипший на него лист бумаги. Распечатка фотографии. Катька. Промокшая картинка разорвалась пополам, я аккуратно сложил вместе две половинки. Такая Катька и есть — треснутая, ополовиненная. И все из-за двух идиотов, которые её поделить не сумели.

— Идиот. Какой же ты идиот, Дим. И все в этих твоих бумажках — неправда. И сидел ты в своей Москве, обиды лелеял, планы мести строил. А сам даже глаза не открыл. Открыл бы — увидел бы. А ты… ты даже не знаешь, что она тебя спасала. Придурка. Я ей говорил, что дура. Не помогло. И что от усилий её — пользы пшик, только себя сломала. И меня заодно. Ты там баб еб, а Катька дерьмо жрала столовой ложкой. А я её тащил. Тащил и бросить не мог. Люблю, потому что. И в отличие от тебя, не стыжусь в этом признаться. Какая бы она не была Катя, пусть переломанная, пусть из под другого мужика — она мне любая нужна. И ты бы наверное не смог. Сломался бы, если бы через все это прошёл. Ты знаешь, что Катька на наркоту подсела? Просто так, сама решила. И я сделать ничего не мог. А потом пришла ко мне, и сказала, что не хочет больше. И переломалась. На своей даче сидела, выла, стены царапала, я готов был сам дозу ей принести, я слабее неё, я не мог видеть, как ей херово. Ни один нарик на моей памяти не соскочил. А она сильная, она сильнее нас обоих вместе взятых.

Я говорил так долго, что горло пересохло. Даже в ведра заглянул — пустые. Димка лежит все также, глаза закрыл. Может, умер? Ага, дождешься от него. Я встал, отряхнул брюки, хотя это мало помогло, и пошёл к дверям.

— Постой.

Димкин голос догнал меня уже в приёмной. Я остановился, вернулся. Но не для того, чтобы слушать его оправдания.

— Я тебе не отдам её, — просто сказал я. — А ещё — даже не думай. Я тот завод все равно спалю. — А потом повернулся к секретарше его: — Слушай, ты мне кофе не организуешь?

Секретарша Димки была не только до абсурдности смелой, она ещё и кофе варить умела. Я спускался по ступеням и прихлебывал из чашки. Красивая чашка, тонкий фарфор, классика. На выходе из ТЦ забросил её в урну.

Тело ныло. Казалось, дрались всего несколько минут. Но я полюбовался на своё отражение в витринах — на скуле ссадина, под глазом наливается синяк, губа разбита. Одна радость — Дима пострадал не меньше. Может поумнеет и наймет личную охрану.

Хотелось ехать к Кате, нет, сначала за кольцом, потом к ней. Я даже не скажу ей, что знаю про неё с Димой. Сам пережую это. А насчёт своего вида…Скажу, что сцепился с кем-нибудь на улице, она ж меня психом считает, поверит.

Но путь мой лежал не туда. Я бросил машину у кованых ворот, заезжать не стал. Створки послушно разъехались в стороны, охранник кивнул, приветствуя. Раньше, мне льстило, что меня пускают в обитель избранных так сразу. Теперь — скорее досаждало. Я шёл похрамывая. Не Димка, сам в пылу драки приложился о угол стола бедром.

Внутри дома, как всегда чисто. Даже чистюля Катька не сумела бы придраться. Главный сидит у печи. На нем обрезанные валенки, тёплый, стеганый халат. Очки надел, он их только когда газету читает — дальнозоркость.

— Здравствуй, — кивнул он. — Сынок.

Я поморщился. Терпеть не мог, когда она так меня называл, учитывая, что родства между нами — никакого. Тем более в свете последних событий. До чего гадко, когда улыбаются, а сами в душу плюют.

— Здрасьте, — я сел на стул.

С Главным драться не вариант — сразу скрутят. А потом прикопают. Бессмысленно. Если только из-за угла пристрелить, а потом лететь так, чтобы пятки сверкали, пару тысяч километров.

— Что ты морщишься? Сам же знаешь, нет у меня сына. Дочка только, да и та вся в мать — шалава.

Он замолчал, может, вспоминая покойную уже жену шалаву, может, жалея об отсутствии сына. Уж с ним то всякой проще было бы — своя же кровь.

— За что? — спросил я наконец. — Дядь Коль, почему?

Он не любил, когда к нему так обращались, но мне уже насрать. Он же потянулся, хрустнув косточками, вздохнул, совсем по стариковски. Интересно, сколько ему лет? Даже я не знаю.

— Сеня, сколько лет ты со мной? Не считая тех, что бегал на поддавках. Десять? Неужели ты так плохо меня знаешь? На покой мне пора, Сеня. Устал. Ты думаешь, что я просто так тебя столько лет пестовал? Знаешь поди, что за себя тебя оставить хочу?