Случайному гостю - Алексей Гедеонов

Со стороны коридора высокое окно на галерейку со ставнями и огромным подоконником, на нем цикламены и рождественник храбро противостоят холодному воздуху. Неровными пятнами отсвет со двора ложится на разномастные вазы — на полке, под самым потолком. Полку, идущую по всему периметру комнаты, сделал тёти-Женин муж — покойный дядя Костя, в среднеазиатский период. В Самарканде, Бухаре, Мерве, Ташкенте он выискивал на барахолках килики и кумганы, высокие и низкие, синие, красные и жёлтые вазы — пыльные и растерянные осколки иной жизни, подчас жестоко изувеченные. Печальные офтобы, туны, чойдиши — кувшины и чайники, с тонкими любопытными носами, непонятную и часто гнутую медную рухлядь со следами чеканок безвестных и терпеливых хорезмских усто — воскрешал их со всем тщанием реставратора старой школы, а затем расставлял на темной полке, вдоль высоких салатовых стен «средней» комнаты, словно нанизывал бусины. Вишнево-красные зернышки граната на сосуде из Бухары — символ сытости, изобилия, благодеяний. Сочное изображение листочка на безвестной узкогорлой вазе из Мерва — пробуждение природы весной. «Бодом» — символ плода миндаля на толстой тёмной посудине из Самарканда — счастье и богатство. Изображение горького перца «калампира» — амулета от болезней — на легкомысленной и невесомой посудинке из Хивы цвета благородной слоновой кости. Изображения ножей на блюдах из славного города кузнецов-оружейников Чуста; нож — это оберег от зла. Тонкие пиалы с какой-то хорезмской толкучки, щербатые и усталые от своей хрупкости — на каждой изображение маленького синего кумгана. Это символ воды — основы жизни на Востоке.

И еще — на особой полочке — круглобокий армянский кувшин с узором из пористой глины особого персикового обжига — в ладонях объемный и всегда теплый, как человек.

В кувшин по праздникам наливают доверху «кадарку» или «бычью кровь» для взрослых, и когда я его беру, округлого, в руки — по-чему-то становится щекотно-стыдно и горячо в животе.

В торце комнаты, напротив окна, наш с Витей и Нелей письменный стол — он из розового дерева и сверху крыт зеленым сукном, когда-то был крыт.

Его, жестоко пострадавшего в некоей коллизии, в своё время возродил из пепла неутомимый дядя Костя.

В столе две тумбы — глубокие ящики, с медными плашками и остатками орнаментов на внешних панелях; всё кажется — их можно выдвигать до бесконечности, находя то окаменевшую остродефицитную жвачку «Баббл гам», то вечно живые конфетки «Пец» из Луна-парка, то индийский карандаш или, в крайнем случае, белую резинку «Слонятко», по непроверенным данным, стирающую из дневника красную ручку. Можно, правда, поднять столешницу, но для этого придется сбрасывать со стола лампы, бойковские стаканы для ручек, учебники, толстые и тонкие тетради, модельки, марки и прочий драгоценный мусор школьников. Сейчас на столе пусто — каникулы.

Несмелые пятна света касаются полированной поверхности шифоньера — полированного румынского дефицита семидесятых, и мутно гаснут на темной боковине огромного дубового дредноута напротив — старого, еще австрийского гардероба.

На нем я вечно исполняю акробатические трюки в поисках непонятно как там оказавшихся: «желоной кавы в шаром боняке»[80], клубков красной и синей шерсти, кошелька из «церы»[81], спиц, «тлустой, кухенной» книги с застежкой, очочника, «маленкой пуделки з-пуд хербаты[82], нет, не такой — иди пошукай ешче…» и прочего.

Так навсегда и осталось неразрешимой загадкой — как все эти вещи попали на шкаф?

В коридоре опять раздается всхлипывание и шморганье. Проснувшаяся, одетая, оттёртая и совершенно ничего не помнящая Вика с растерянной улыбкой говорит, глотая окончания слов:

— Ой, тётя Лена, спасибо, ой, а ведь ничего не болит, ой — я себя чувствую по другому… Там точно — все в порядке?

— В порядке, в порядке, — устало говорит бабушка. — В марте жди дочку.

— Ой, тётя Лена, — пищит Вика. — Я теперь, я… они все у меня!

— Молчи… — сурово говорит бабушка, — молчи обо всем, а то я и не знаю, куда она дальше пойдёт.

Вика шуршит дутой курткой, видно, что молчать ей не хочется.

— Ой, — рассеянно говорит она.

— На все добре, — отвечает бабушка и выталкивает Вику на галерейку. Щёлкает замок, Викина тень плывет вдоль окон.

— То я мушу[83] говорить «ой», — устало произносит бабушка. — Какая в ней злая воля, неадекватна…

Я придвигаю стул и лезу на шкаф.

…В этом шкафу все время происходит движение. Иногда он скрипит, а иногда откровенно громыхает барахлом. Шкаф, в общем, активно живет своей жизнью, как-то не очень совмещая её с остальной квартирой.

По ночам, если прислушаться, можно услышать тоненький смех или попискивание, а также нечто похожее на топот, от него шкаф еле заметно раскачивается. В самые глухие ночи, а особенно в волчьи месяцы, из шкафа доносится плач — очень горький и безнадёжный, иногда можно услышать и рычание — это Вакса сердится на шкаф и выражает свои чувства голосом. Потом она кашляет, все-таки в её возрасте рычать так долго трудно.

Внутри шкафа мне еще ни разу не удавалось обнаружить ничего интересного — только шмотки и коробки, пара старых чемоданов и мелкая рухлядь. Даже моли в нем нет и не было.

Тётя Женя подозревает во всем мышей. Лично я ни разу не видел ни одну плачущую мышь, да и смеющуюся тоже, а топот и посейчас кажется мне не совсем мышиной особенностью…

Тем не менее, тётя Женя отбрасывает любые иные толкования и борется с предполагаемыми мышами истово и неустанно.

В ход идут различные комбинации ядов, мышеловки и Вакса. Вакса недолюбливает шкаф и при непосредственной встрече обдает его или рычанием, или ледяным шипением, то есть презрением. Яды бесследно исчезают, что наводит меня на мысль о том, что в шкафу отрава превращается в драже и маленькие мыши собирают его в наперстки. В мышеловки попадается сама тётя Женя, когда навещает пальто, куртки и коробки с обувью, причём создается впечатление, что мышеловки ползают по шкафу и забираются вверх — в карманы пальто или в сапоги в коробках, а шкаф по-прежнему хихикает и трясётся в темноте.

Я придвигаю стул и лезу «на шафу». Пальцы привычно ухватываются за балясинку, ногой я упираюсь в вырезанную на передней стенке звезду с восемью лучами, потом в ананас, и вот я наверху. Здесь лежит специальный поисковый фонарик, он очень старый, но все еще ярок и его свет можно делать красным, а можно зелёным — это трофейная немецкая штука.

Щёлкнув выключателем, я несколько раз провожу лучом по кипам сваленных на шкафу вещей: здесь и целый ящик пластинок, и связки учебников, рулоны старой клеенки и коробки с мулине, и еще какие-то подозрительные мешки и мешочки. Коробка с цветной бумагой лежит поверх кипы отрезов. На коробке, в мутноватом луче фонарика, сидит маленький мышонок в красном колпаке, вокруг него игриво поблескивают пылинки.