Дегустаторши - Розелла Посторино

– Но если хватит и одной, той, что… – обиженно надула губки Лени, – нам-то зачем здесь сидеть?

Она даже не поняла, какую мерзость ляпнула. Это все равно что заявить: давайте по-быстрому выберем жертву и разойдемся по домам. Только вот кого выбирать? Ту, что послабее, или ту, у которой симптомы очевиднее? Бездетную или не местную? Или главное, чтобы не подругу? Может, посчитаемся – Backe, backe Kuchen?[16]

Я вот из Берлина, детей нет, еще и с Циглером переспала – хотя этого Лени, к счастью, не знает. И не считает, что я заслуживаю смерти.

Сейчас бы помолиться, но как осмелиться? Разве я имею право обращаться к Богу? Я ведь не делала этого уже несколько месяцев, с тех пор, как потеряла мужа. Может, когда-нибудь, сидя у камина на даче, Грегор вдруг хлопнет себя по лбу. «Кажется, я вспомнил, – скажет он матрешке, – где-то есть женщина, которую я люблю и к которой должен вернуться».

А мне не хотелось умирать, если он был жив.

На отчаянные крики Хайке эсэсовцы не ответили, и она снова села за стол.

– Чего они ждут? Что хотят с нами сделать? – набросилась на нее Беата, словно Хайке могла это знать, но та не слышала: надо спасать шкуру, свою шкуру, вот и все.

Лени забралась под стол, бормоча что-то про тошноту, даже засунула два пальца в рот и издала булькающий звук, но ее так и не вырвало. Теодора скорчилась на полу в позе эмбриона: Сабина поддерживала ей голову, а Гертруда, тяжело дыша, нависала сверху. У Уллы разболелась голова, Августине хотелось в уборную. Она уговаривала Эльфриду прилечь рядом со мной: «Я помогу, обопрись на меня», – но та совсем забилась в угол и время от времени, отвернувшись, утирала подбородок тыльной стороной ладони: ее тоже мутило. Я была совершенно разбита, даже сердце стучало едва-едва.

Не знаю, сколько времени прошло – минуты? часы? – но в какой-то момент дверь открылась.

Вошел Циглер, за ним – еще один мужчина и девушка в белых халатах: серьезные взгляды, темные чемоданчики. Что в них? «Позовите врача», – кричала Лени. Пожалуйста, вот вам врач. Но ей самой не верилось, будто он станет нас спасать. Чемоданчики легли на стол, щелкнули замки. Эльфрида была права: зачем лечить? Они даже не удосужились дать нам воды или измерить температуру, а попросту заперли нас в ожидании развития событий, надеясь хотя бы так выяснить, откуда взялась убивающая нас отрава. А может, уже выяснили, и тогда мы, зараженные, им больше не нужны.

Мы замерли – мелкие грызуны лицом к лицу с хищниками. «Зачем нам пробовальщица, если она ничего не пробует?» – сказал Циглер. Если уж умирать, то поскорее: прибраться, продезинфицировать, распахнуть окна, впустив свежий воздух, – всем этим можно заняться и позже. Будьте милосердны, оборвите агонию! Или люди для вас хуже бессловесной скотины?

Подошел врач.

– Что вам нужно? Не трогайте меня! – свистящим шепотом закричала я.

Циглер обернулся, нагнулся ко мне, схватил за руку. Его лицо было в считаных сантиметрах от моего, совсем как ночью, он чувствовал мой запах, но вряд ли стал бы меня целовать.

– Заткнись и делай то, что говорят! – велел он и добавил, поднявшись: – И вы все заткнитесь.

Лени под столом съежилась, обхватив голову руками, будто, согнувшись в три погибели, могла стать размером с платок и спрятаться в собственном кармане. Доктор коснулся моего запястья, приподнял веки, приложил стетоскоп к спине, чтобы послушать дыхание, потом осмотрел Теодору, а медсестра тем временем смочила мне лоб влажным бинтом и принесла стакан воды.

– Я уже сказал: мне нужен список того, кто что съел, – деловито объяснил врач, направляясь к двери. Циглер и девушка последовали за ним; снова щелкнул замок.

Зуд под кожей стал невыносимым. Мы с Эльфридой ели суп и тот сладкий пирог. Значит, нам обеим уготована одна судьба. Я понесу наказание за то, что связалась с Циглером, но Эльфрида-то в чем виновата?

«Бог – извращенец, или же его просто нет», – говорил Грегор.

Снова начались спазмы. Я изрыгала пищу Гитлера, которой Гитлеру уже никогда не попробовать, и слышала собственные стоны – гортанные, непристойные, нечеловеческие. Но разве во мне осталось хоть что-то человеческое?

И вдруг меня как громом поразило – я вспомнила русскую примету, о которой упоминал в последнем письме Грегор: пока женщина верна, солдату не быть убиту. «Остается только надеяться на тебя», – писал он. Я никогда не оправдывала его надежд, но он этого так и не понял, он мне доверял – и умер. Мой Грегор умер из-за меня.

Пульс снова замедлился, дыхание прервалось, звуки становились все тише, пока совсем не исчезли: наступила тишина. Потом остановилось и сердце.

22

Меня разбудили выстрелы.

Дверь во двор по-прежнему была закрыта, а солнце уже зашло: должно быть, Йозеф пошел меня встречать, а Герта то и дело выглядывает в окошко.

– Нам в уборную надо! Откройте! – Августина все стучала в дверь, которую ей никто так и не помог выломать. Никто не отвечал. Тогда она решительно направилась к стоящему возле меня ведру.

– Куда ты его понесла?

– О, Роза, ты очнулась? – удивилась Августина. – Как себя чувствуешь?

– Который час?

– Время ужина давно прошло, но нам ничего не принесли, даже воды, – все как сквозь землю провалились. Лени меня совсем извела: рыдает белугой. Скоро у нее тоже начнется обезвоживание, хотя тошноты нет. Здорова как корова. Ну и я тоже, – добавила она, словно извиняясь.

– А Эльфрида где?

– Вон там. Спит.

Я подняла голову: Эльфрида так и лежала на боку, загорелое лицо казалось неестественно бледным, как у мраморной статуи.

– Роза! – воскликнула Лени. – Тебе лучше?

Совершенно вымотанная Августина, кряхтя, присела на корточки над ведром, следом сдались и остальные. Впрочем, на всех ведра все равно бы не хватило, кому-нибудь пришлось бы мочиться в трусы или на вонючий, недавно вытертый пол. Почему мы все еще заперты? Может, казармы давно эвакуировали, а нас бросили? Висок снова начал пульсировать. Я подумала, что, если сейчас вскрыть замок, можно сбежать и никогда больше не возвращаться. Но нет, охранники, конечно, были начеку, наверняка получив четкий приказ: «Не открывать», – и, не в силах справиться с десятком измученных женщин, решили ничего не предпринимать до дальнейших распоряжений.

Я с трудом поднялась и, шатаясь, направилась к ведру. Августина помогла мне: им с Беатой пришлось держать меня под руки. В этом не было ничего унизительного, ведь сдалось только мое тело, не дух. А мне вдруг вспомнилось такое же ведро в подвале на Буденгассе. И мама.

Струя мочи обожгла кожу, и без того чувствительную, болевшую от малейшего прикосновения. «Прикройся, Роза, не то застудишься», – говорила мама. Но стояло лето, неудачное время для смерти.