Вяземский - Вячеслав Бондаренко

После Орлова, рассказавшего о журнале в общих чертах, выступил Вяземский, который

…за которой следовали Поэзия, Проза, Грамматика, Критика и Смесь. Заканчивается протокол описанием обсуждения проекта:

Здесь последовательно названы Блудов, Орлов, Вяземский, Жуковский, Уваров, Жихарев, Александр Тургенев, Кавелин и Николай Тургенев. Проект журнала вроде бы утвердили, но далеко не все согласились с решением общего собрания.

Вяземский деятельно включился в работу. Идея журнала так его увлекла, что он написал даже официальную записку на эту тему, предназначенную кому-то в высших государственных кругах («Журнал политический, административный, литературный, образовательный… был бы у нас весьма важное и полезное явление. Составление его должно бы явиться правительственною мерою, вверенною исполнению людей с дарованием и благородством в мыслях, в чувствах, имени чистого, чести несомнительной»). Он взял на себя разделы критики, нравописательнои сатиры, театральных рецензий и стихотворений, составлял планы, распределял рубрики между друзьями… Он же и верил больше всех в то, что журнал состоится. Под влиянием Николая Тургенева занялся изучением модной политической экономии. Успевал интересоваться и литературными новостями: читал вышедшие в двух частях «Стихотворения Василия Жуковского» и первый том «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, изданный стараниями Гнедича.

У Вяземского 1817 год тоже урожайный на стихи. Он написал небольшое послание «К Батюшкову» (уже четвертое), где полусерьезно-полушутливо советовал ему не «добиваться в старики», цикл из четырех «песен» (причем одна из них — «Собирайтесь, девки красны» — говорит о прекрасном знании им народной поэзии), веселые куплеты «Всякой на свой покрой» и «Как трудно жить», вакхические песни «Стол и постеля» и «Устав столовой», басню «Доведь» — завуалированную сатиру на Аракчеева. Особняком стоит цикл из четырнадцати смешных пародий на басни графа Хвостова, написанный специально для «Арзамаса». К 60-летнему участнику «Беседы» Хвостову князь относился довольно добродушно, по принципу «лежачего не бьют», и лет пять назад даже пристыдил Дашкова, который высмеял старика в публичной речи. Но не веселиться над хвостовскими строками, вроде «Ползя, упасть нельзя», арзамасцы не могли. В своих пародиях Вяземский на редкость точно воспроизвел своеобразный стиль плодовитого графа — напыщенный, угловато-разговорный. Сколько юмора вложил Вяземский в эти пародии!.. Наверное, и сам Хвостов рад был бы сочинить нечто подобное.

Лето Вяземский провел в разъездах — из Петербурга в имение тещи, село Мещерское Сердобского уезда Саратовской губернии, оттуда — в Красное, затем вернулся в Москву. Сильно переживал из-за неприятной истории, которая случилась в его отсутствие с Верой Федоровной: душевнобольной дворянин Соковнин влюбился в нее, всюду преследовал и на Никитском бульваре, на глазах публики, грохнулся перед ней на колени… Много читал: Дидро, Боссюэ, Гальяни, штудировал Библию. Продолжал заполнять две записные книжки, заведенные еще в августе 1813 года в Остафьеве, — мелким корявым почерком заносил туда выдержки из прочитанных книг и свои мысли о политике и литературе.

Записные книжки Вяземского заметно отличались и от дневника Жуковского, и от путевых заметок Александра Тургенева, и от «цитатника» «Чужое — мое сокровище!» Батюшкова. Для старших друзей Вяземского дневник — прежде всего зеркало, куда смотрится автор, желая познать и улучшить себя. Для юного Вяземского записные книжки — зеркало его ума, но не сердца. Интимным переживаниям там места нет. Зато князь поверяет дневнику удачные шутки (свои и чужие), максимы в духе Монтеня и Лабрюйера, наблюдения за нравами общества, мысли о прочитанных книгах. Лишь изредка прорывается на страницы записных книжек что-то личное, и то приправленное холодноватой иронией: «Знаете ли вы Вяземского? — спросил кто-то у графа Головина. — «Знаю! Он одевается странно». — Поди после, гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут назваться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам! — Но это Головин, скажете вы! — Хорошо! но, по несчастью, общество кипит Головиными».

Планировал Вяземский тогда издать и собственную книгу—по примеру друзей. Издателем вроде бы намечался Батюшков. Еще в январе 1818 года мысль о книге, что называется, витала в воздухе, потому что Батюшков рекомендовал вместо себя Блудова («он, верно, согласится, ибо любит Асмодея и лучше моего смастерит») и решительно ободрял Вяземского: «Давно пора! Напечатать книгу есть условие с публикой дорожить авторскою славою».

27 августа было очередное собрание «Арзамаса» — на нем очно приняли Плещеева и Батюшкова. На этом же собрании Александр Тургенев торжественно объявил о том, что титулярный советник князь Вяземский высочайше пожалован в коллежские асессоры с назначением состоять при императорском комиссаре в Королевстве Польском Н.Н. Новосильцеве. Через три дня Плещеев, Пушкин, Батюшков и Жуковский экспромтом сочинили небольшое послание к Вяземскому, где шутливо упрекали его в том, что он изменил «дружбе нежной» и «пускается в Варшаву»…

Многолетние хлопоты наконец-то увенчались успехом. Еще в 1815-м Вяземский намекал Тургеневу, что неплохо было бы служить именно под началом Новосильцева… При нем десять лет назад начинал карьеру и сам Тургенев; он способствовал помещению Вяземского в гимназию при Педагогическом институте… И вот Эолова Арфа постарался: поговорил с Новосильцевым в нужный момент, тот замолвил слово государю, который отозвался о князе с похвалой. 13 сентября Вяземский был уволен из Межевой канцелярии, где все еще числился.

Долгожданная весть его и обрадовала, и чуть ли не огорчила. Тургенев так долго кормил его обещаниями, что чувства и те притупились. Ждал, ждал нового назначения… получил его… И что же? Придется оставить друзей, Москву, Остафьево, «Арзамас», любимые привычки… Перелезть из домашнего халата в мундир. Уехать в Польшу. Кто знает, что его там ждет? В какую-то минуту он почувствовал неуверенность и даже что-то похожее на жалость к самому себе. Ему двадцать шесть, друзьям и того больше — праздника трехлетней давности не вернешь… Неужели кончалась беспечная молодость?..